Черновик
Шрифт:
– К сожалению, двери к счастью отворяются не вовнутрь, чтобы их можно было открыть ногой. С этим ничего не поделаешь. – Услышал он женский голос, но головы не повернул.
А голос продолжал: – Когда не понимаешь мир, в котором живешь, приходится до самой смерти ходить по кругу.
Для переполненного утреннего трамвая тексты звучали неожиданным вольнодумством. Он повернулся и увидел девочку лет шестнадцати, школьницу совсем, худую и прелестную той подростковой многоугольной угловатостью локтей, колен и скул, что таится в неуклюжих, как-то боком, подскоках молодого грача по весенней траве. Она и была похожа на грача. С чуть длинноватым прямым
Девочка продолжала что-то говорить подруге, но он уже не слышал, внимательно разглядывая странную говорунью, то ли уродину, то ли красавицу. Она несколько раз посмотрела в его сторону и сказала, помогая себе рукой: – Настоящий джентльмен не станет подслушивать трамвайные пересуды, если он, конечно, не… – Слова утонули в грохоте и звоне.
– Остынь, чува! Я спешу на работу.
– Я твоя работа! – с неожиданным вызовом сказала девочка, будто ей уже давно за двадцать и она все решила за себя и за него тоже.
Он удивился, всполошился и сошел через остановку… Их следующая встреча случилась через две недели в Доме офицеров, куда забрел на субботний танцевальный вечер. Играл джаз-бэнд Карела Влаха – такая же редкость в режимном Свердловске, как голубые колобусы на улице Ленина.
Длинное фойе не было предназначено для хорошей музыки. На танцах обычно включали радиолу, мощности которой хватало до краев узкого зала. Он стоял прямо напротив невысокой площадки, на которой расположились музыканты и, подергиваясь, с удовольствием слушал хороший джаз. Изредка отлучался за глотком водки в кабинет начальника Дома офицеров: их квартиры были на одной лестничной клетке в хорошем доме, в хорошем месте, что помогла ему получить Кира Кирилловна. Полковник изредка зазывал зимой на пельмени с медвежатиной, которую добывал охотой по лицензии и без.
Он был помешан на джазе и сам с удовольствием играл, воспроизводя по слуху композиции, услышанные в музыкальных передачах Виллиса Канаверала «Tis is music of USA». Однако местная глушилка так старательно подавляла радиостанцию, что звуки музыки с трудом продирались сквозь кагэбэшные помехи. Его выводило из равновесия их всегдашнее старание. Глушили бы «Голос Америки», который слушают все знакомые, но джаз за что?
Однажды вечером в Политехническом институте он играл на фортепиано в одной из аудиторий на отшибе. Он приходил туда с приятелем, у которого на строительном факультете учились две подруги, похожие, как сестры-близнецы. Приятель приносил водку. Близнецы, которыми периодически менялись, покупали беляши. Все пили. Он играл. Иногда ели. Постепенно в аудиторию набивалась политехническая публика. Он ловил кураж и заводил их всех, а они заводили его. Кто-то бегал за новой водкой…
Однажды в аудиторию с группой старшекурсников вошел седой человек в дорогом французском пиджаке, похожий на Ива Монтана. Он продолжал играть, наблюдая боковым зрением француза. Кончил, повернулся и не поверил: за спиной на крышке стола сидел Александр Цфасман, лучший джазовый советский пианист. Он бы меньше удивился, завидев за спиной Уральский народный хор в полном составе.
– Поиграй еще, – попросил музыкант.
У него хватила ума не спрашивать, что? И принялся за «Take Fife», Пола Десмонда. И так увлекся, что перестал смущаться запахом водки изо рта и потными ладонями. А когда Цфасман подошел к фортепиано и принялся помогать
– Вы так увлечены музыкой, что не видите ничего вокруг. – Девочка из трамвая с текстами Кьеркегора, помогая себе руками, строго пеняла ему: – Настоящий джентльмен давно бы поздоровался с дамой.
– Здравствуйте. Меня зовут Глеб Нехорошев. Любите джаз?
– Эмма… Предпочитаю песни советских композиторов. – Ее лицо было совершенно серьезным, только в синих глазах мелькали голубые вспышки, будто ехала милицейская машина и мигала во всю. – Пора приглашать даму на танец. Или ждете, когда объявят белый?
– Жду песен советских композиторов. – Он стоял и смотрел на девочку-школьницу, которую видел второй раз в жизни, и чем дольше смотрел, тем отчетливее понимал, какой удивительный сказочный подарок преподнес ему душный свердловский трамвай. Не стал спрашивать, за что, и сосредоточился на банальном: как удержать ее, чтобы не ушла, чтобы не потерять…
Влах увел своих лабухов вместе с публикой в джазовые импровизации. А он продолжал таращиться на девочку. Отчаянно хотелось взять ее за плечо, но не решался, хотя чувствовал себя гораздо взрослее и мудрее. Она тоже притихла. Только причудливо поблескивала вспышками голубого на синем.
Он попытался проникнуть вглубь этих круглых синих колодцев, но она не пускала дальше радужки. Он усилил натиск. И зрачки стали почти прозрачными, открывая дорогу. Торжествуя, он собрался в путь…
– Потанцуем, – сказала девочка, опустила глаза и протянула ладонь. Он взял ладонь, машинально ощупывая пальцы. – Это твист, – сказала девочка, помахивая коленями и попрыгивая вбок, как грач. – А вы танцуете буги-вуги.
– Предпочитаю буги, как вы – песни советских композиторов.
– Не пробовали маршировать под полонез?
Вскоре музыканты собрали пюпитры и уехали вместе с инструментами. Дежурный офицер включил радиолу, поставил пластинку с песнями Майи Кристалинской. Он пригласил девочку в директорский кабинет. Представил хозяина: большого толстого полковника с гладко выбритым черепом и гулким, как в бочку, командным голосом.
– Эмма, – сказала девочка.
Полковник собрался пошутить и уже набирал воздух в грудь.
А она подошла и протянула руку с таким достоинством, что друг дома стал нервно поправлять галстук и застегивать пуговицы на кителе. Но водку понемногу выпили всю…
– Могу предложить армянский коньяк, – принялся ворковать полковник, хлопоча о своем превосходстве. Взял девочку под локоть и, что-то нашептывая, повел к шкафу в простенке. Она не пыталась высвободить локоть, просто остановилась. Полковник посмотрел на нее. Сказал, будто простой лейтенант: – Понял. – И не стал открывать дверцу шкафа с алкоголем. Девочка отправилась к дальнему окну, задернутому тяжелой белой шторой, модной в кабинетах больших военных начальников. И пока шла, сведя лопатки за спиной, чуть покачивая высоко поднятой головой на тонкой шее, отставив попку и поднимая ноги так странно, прямо от паха, будто шла по воде, мужчины смотрели на нее, как на чудо. В юном создании было столько нездешнего достоинства, уверенности, породы высокой, артистизма, и чего-то еще, совершенно непонятного, с чем они сталкивались впервые. Так ходить могла позволить себе Марлен Дитрих или Элла Фитцджеральд, после того, как Армстронг отмыл ее, избавил от вшей и научил петь; или Екатерина Фурцева, если бы выучил кто-нибудь, или королева Елизавета. Он представил себе молодую английскую королеву, неказистую совсем. Елизавета могла позволить себе все – ее играла свита.