Черные алмазы
Шрифт:
Эвелина расцеловала девочку и спросила: «Ну, Мицике, узнаешь меня?»
Где там узнать! Девочка не осмелилась даже взглянуть на Эвелину, настолько та была прекрасна.
Управляющий господин Ронэ показал гостям административные здания, цеха, домны, чугунолитейный завод, шахту, коксовые печи, и наконец гости, порядком устав, возвратились в складское помещение, переоборудованное под банкетный зал, где их встретили два цыганских оркестра — естественно, маршем Ракоци.
На празднество явились званые и незваные: и господин, и простолюдин, и поп,
Но среди гостей Эвелина не нашла Ивана.
Он даже не прислал письма с извинениями. Он уже снова надел свою темную рубаху и не мог расточать комплименты там, где чувствовалась фальшь. Невоспитанный человек!
А быть может, на это были свои причины?
Когда заранее делят шкуру неубитого медведя, оставим медведю на худой конец хоть право не присутствовать при дележе.
Зато на праздник пришел Петер Сафран.
Ему выпала особая честь: за столом для рабочих его усадили на первое место. Ведь он был почетным гостем. Из рабочих бондавёльдской шахты пришел только он один.
Пир продолжался до позднего вечера. И господа и рабочие веселились вовсю.
В конце пира Феликс подозвал к себе Петера Сафрана.
— Это тот самый дельный рабочий, о котором я говорил вашему сиятельству, — представил он Петера князю.
Сафран почувствовал, как к лицу его прилила кровь и отхлынула затем к вискам.
— Ну, добрый малый, рассказывай, как ты поживал с тех пор, как мы расстались? — потешался Феликс. — Все еще боишься докторов? На вот, я дам тебе средство. Полечись им от страха! — И тут он вытащил из бумажника и сунул в руку Петеру новехонькую сотенную бумажку. — Не мне, ее милости целуй руку.
Петер Сафран покорно поцеловал руку Эвелины, обтянутую красивой светло-сиреневой перчаткой. Просто диво, до чего послушным и смирным парнем стал людоед!
— Благодари ее милость, она твоя благодетельница, — продолжал Феликс. — По ее просьбе их сиятельство светлейший князь изволил распорядиться, чтобы тебя определили на нашем участке десятником с годовым жалованьем я тысячу форинтов. Ну, что скажешь на это, парень?
Что он мог сказать? Он поцеловал руку и светлейшему князю.
— Ну, а теперь выпей со мной! — с величественной снисходительностью сказал господин Каульман, наполняя пенящимся шампанским бокал Петера Сафрана: «Много лет жизни нашему всемилостивейшему председателю, его сиятельству князю!»
— Да здравствует самая прекрасная из женщин! — галантно добавил князь, прежде чем грянул туш, и тогда все четверо сдвинули бокалы: Петер Сафран, князь, банкир и прекрасная дама.
Крестьяне были растроганы этой сценой. Подумать только, знатные господа чокаются с рабочим в грубой домотканой одежде. Видать, и взаправду любят народ.
А Петер Сафран в это время гадал про себя: из двух господ, что сидят справа и слева от дамы, который может быть ее мужем, и тогда кем же приходится другой?
Он выпил свой бокал, но в голове от этого не прояснилось.
Праздник завершился великолепным фейерверком. Золотые искры хлопающих ракет летели к участку
На другое утро Петер Сафран пришел к Ивану и объявил, что переходит на господскую шахту.
Иван только сказал с горечью:
— И ты? Ну что же, ступай!
Сафран был бледнее обычного. Он ждал, что Иван начнет упрекать его, но ждал напрасно, ибо Иван не промолвил больше ни слова, и тогда у Петера вырвалось то, что камнем лежало на душе.
— Почему тогда вы крикнули тому человеку «доктор»?
— Потому что он и есть доктор. Доктор философии.
Сафран угрожающе поднял палец.
— Все равно вам не надо было кричать тогда «доктор»!
Он повернулся и вышел, не попрощавшись. Душевные силы Ивана подвергались поистине суровому испытанию.
Лучшие рабочие покидали его. Мощные, колоссальные капиталы захлестывали его утлое суденышко, грозя смести начисто; от Ивана отказались все его прежние партнеры и компаньоны. Крепкое сердце нужно было иметь, чтобы не убежать из этого прокопченного домишка, оставив торжествующему противнику неблагодарную шахту.
Но и в этом тяжелом положении один истинный друг не изменял ему и не давал отчаиваться: то была аксиома, что дважды два всегда четыре.
Простейшая логика подсказывала Ивану, что происходит на его глазах.
«Это объединение промышленников?! — Нет, рыцарей биржи».
«Они занимаются развитием национальной экономики? — Нет, ведут азартную игру».
«Может быть, здесь создается промышленное предприятие? — Нет, вавилонская башня».
Дважды два — четыре. И вовеки веков — четыре.
Даже если все цари земные издадут законы и указы, что дважды два — пять, даже если сам папа выпустит буллу, чтобы люди верили, будто дважды два отныне — пять, и все финансовые тузы дважды два посчитают пятью, все равно дважды два останется неизменным во веки веков: четыре.
А наше процветающее акционерное общество намерено действовать вопреки сей непреложной истине. С крайне легкомысленным расточительством оно строит, открывает шахты, налаживает добычу угля, заключает договора, покупает, продает, — и все, все вопреки простому арифметическому закону; дважды два — четыре. И не ради прибылей в будущем, а ради минутного, кратковременного успеха.
«Я переживу эти неслыханные события!»
В конце года еще один сюрприз поразил деловой мир. Бондаварские акции начали устанавливаться между тридцатью пятью и сорока процентами выше номинала. А меж тем близился срок второго платежа.
В таких случаях все «свежие» бумаги обычно идут на понижение.
Господин Чанта как раз подумывал, что сейчас самое время избавиться от акций, сгрести свое серебро и — домой.
Но именно в это время он получил от Шпитцхазе тайное уведомление воздержаться от продажи акций… Сегодня правление подвело итоги двух последних месяцев и на ближайшем заседании удивит пайщиков, распределив двадцать процентов прибыли, после чего акции вновь подскочат. Так что пусть господин Чанта извлечет прок из этой тайны.