Черные боги, красные сны
Шрифт:
Все это было задумано и спланировано миллионы лет тому назад, когда Не-Могущий-Быть-Названным покинул Марс. Возможно, века для него, для его вневременного могущества и мощи, были все равно что одно мгновение. Но Он ушел не навсегда, Он ушел, намереваясь вернуться, поэтому и дал своим почитателям нечто большее, чем то, что можно было стереть из их сознания спустя века, а именно — потребность иметь на стенах своих домов эти символы. Но лишь потребность, а не понимание их. Они были предназначены для того, чтобы обеспечить ему возможность свободного доступа в этот мир. Контакт со своими жрецами Он сохранял через храмы и капища, и для Безымянного они были подобны крохотным окошкам. Там, спрятанный среди таинственных рисунков и узоров, находился широкий вход, через который
Он заметил неясный знак торжества этого Нечто, вселившегося в его тело, которое застыло перед волнующейся стеной. Он увидел иные миры, в которых такие символы тоже существовали, и через них, как через широко распахнутые двери, в эти миры хлынули огромные волны серости. Он увидел миры, поглощенные и погруженные в единую бурлящую, кипящую стихию, которая крутилась в бешеных водоворотах, клубилась и жадно всасывала в себя людские тела и души.
Сознание Смита содрогнулось в пустоте, в которой оно плавало, взбешенное собственной беспомощностью, захваченное ужасающим зрелищем того, как волны клубящейся серости медленно катятся одна за другой в комнату. Тело Джудаи уже полностью исчезло. И длинные, скрученные завитки тумана, словно пальцы, слепо ощупывали помещение, будто в поисках свежей пищи. В ужасе он видел, как его собственное тело, его высокая фигура, спотыкаясь, неуклюже шагнула вперед, упала на колени и исчезла в жадных вихрях серости.
Очевидная безысходность этого момента была столь сильна, что Смиту захотелось сделать так, чтобы это не было доведено до конца. Перспектива разрушения мира явилась перед ним во всей своей наготе, и ему было больно глядеть на это, его охватил ужас безнадежности. Но он подумал о собственном теле, отданном в жертву всепоглощающей серости, в то время как он сам дрейфовал по бесконечности, по бесчисленным мирам абсолютной пустоты. Эта мысль отозвалась в его сознании, как жгучий удар плетки, и теперь ему было не до сцены, которую он наблюдал: он был слишком возмущен. Решительное и злое чувство протеста захлестнуло его, он просто возмутился против этого загадочного Нечто и против его чудовищной силы.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг он почувствовал, что уже не плавает в пустоте. Неожиданно для самого себя он разорвал узы, которые отделяли его от реальности, и внезапно снова вернулся в тот мир, из которого был выброшен. В паническом страхе он изо всех сил старался пробиться в собственное тело и изгнать оттуда густую, липкую серость, которая обитала там теперь. Бороться было противно, ибо он оказался слишком близко к липкой, гнусной и мерзкой сущности этого Нечто. Но он не обращал внимания на всю эту мерзость в неистовом желании спасти тело, которое когда-то принадлежало ему.
Какое-то время он дрался с враждебной силой не за полное обладание телом; он бился, неистовствовал, прилагал всю свою ярость, чтобы хоть как-то ухватиться за собственные мышцы и оттащить свое тело подальше от жадных, накатывающихся на него волн. Борьба была намного более отчаянной, нежели любой самый яростный и свирепый рукопашный бой, борьба двух нематериальных сущностей за обладание единственным телом.
Нечто, которое было его противником, было сильной сущностью, оно крепко защищало свои позиции в нервных центрах и мозговых клетках, которыми некогда обладал Смит, а он дрался еще более яростно, поскольку поле битвы было ему знакомым. И так, шаг за шагом он все-таки одержал победу и вошел на освобожденную территорию. Возможно, это случилось еще и потому, что с самого начала он вовсе не стремился к полному обладанию своим телом. В своем желании крепко уцепиться за то, чем оно уже владело, Нечто не могло противостоять его незаметному вползанию в тело, в центры, которые управляют движением. И постепенно, рывок за рывком, он ухитрился поставить собственное тело на ноги и заставил его шаг за шагом отступать подальше от бурлящей стены, из которой истекала серость. И он продолжал драться, несмотря на то что близость к этой тошнотворной сущности причиняла ему нестерпимые
Теперь он стремился полностью вытеснить эту поистине дьявольскую сущность, и если это ему не удавалось, то, по крайней мере, он с успехом удерживал свои позиции. В его сознании случались мгновенные вспышки просветления, когда он мог снова видеть комнату собственными глазами и ощущать силу собственного тела, которое он чувствовал, словно теплое одеяние, покрывающее его обнаженную личность. Он боролся за свою собственность — и все-таки его тело еще затоплял этот тошнотворный жидкий, тягучий туман, который уже покрывал своей отвратительной слизью саму его душу.
Но Нечто было сильно. Оно глубоко укоренило свои щупальца в теле, за которое вело бой, и не собиралось легко сдавать свои позиции. А через комнату ритмически повторяющимися громовыми ударами приближалось имя во всей своей мощи, нетерпеливое, настойчивое, требующее поддержки, требующее пищи, которая могла поступать к нему через открытый вход. Его длинные кривые пальцы-щупальца тумана протянулись внутрь комнаты, жадно ища, за что бы ухватиться. И в душе Смита росла слабая надежда, что, прежде чем они протянутся дальше, они встретят на своем пути его тело. И если он помешает этому... значит, еще не все потеряно. Но Нечто, с которым он отчаянно бьется, такое сильное...
Время перестало для него что-либо значить. Словно в кошмарном, страшном сне, он барахтался в густой и тошнотворной слизи — и это был его враг; он бился с ним за то, что было гораздо ценней, чем его собственная жизнь. Он бился даже не за жизнь — он бился за Смерть. Ведь если он победит, входить в собственное тело нужно достаточно долго, чтобы умереть, умереть от собственной руки, чисто и целомудренно. Иначе он вечно будет дрейфовать по бесконечности пустоты, где нет ни света, ни тьмы. Он так и не узнал, долго ли это все продолжалось. Но в одно из тех мгновений, когда он снова отвоевал какое-то место в своем теле и овладел его органами чувств, он вдруг услышал скрип открываемой двери.
Приложив поистине невероятное, нечеловеческое усилие, он обернулся. На пороге стоял старый Мхичи с бластером в руке; он ошарашенно щурился и моргал глазами, всматриваясь в заполненное туманом пространство комнаты. В глазах его светился ужас, ужас закоренелый, вековой, доставшийся ему в наследство от бесчисленного количества предков, тех самых, в сознании которых тайное имя запечатлелось слишком глубоко, чтобы оно могло быть изглажено временем. Еще не вполне понимая, что происходит, он стоял перед богом своих отцов, и Смит видел, как благоговейный трепет медленно проступал на его застывшем от изумления лице. Глядя на эту сочащуюся странным туманом стену, он не мог знать, что, собственно, он видит, что происходит на его глазах, но подсознание, унаследованное им от предков, подсказывало, что в комнате в данный момент присутствует Нечто, которое обладает тем самым именем. И оно, должно быть, поняло, что теперь в помещении находится Мхичи, поскольку по стенам загрохотало громовое эхо ужасных ударов — это давала повеления далекая могущественная сила, снова жаждущая напитаться энергией человека. И глаза старого Мхичи остекленели, выражая полную покорность. Словно бездушный автомат, он скованно и неловко шагнул вперед.
В сознании Смита что-то щелкнуло. Если Мхичи подойдет к стене, вся его мучительная борьба пойдет насмарку. С такой подпиткой проклятое имя с успехом может и войти. Что ж, во всяком случае, он может спасти самого себя — не исключается такая возможность. Но до того, как это произойдет, он должен умереть. И всю энергию, всю силу, которую он мог собрать, он зажал в кулак и обрушил его на Нечто, которое обитало в нем, лишил власти над собой и упал на Мхичи, вцепившись ему в глотку.
Понял ли старый драйлендер или нет, видел ли он в бесцветных глазах своего друга медленные корчи Нечто, Смит не знал и даже не догадывался. В своем стремительном броске он успел заметить только страх и недоверие в изборожденном морщинами лице старого марсианина, а потом с глубоким облегчением почувствовал жилистые пальцы на собственном горле.