Черные лебеди

Лазутин Иван Георгиевич

И вдруг… В какое-то мгновение рассудок вновь обрел силу и ясность. И снова, как в детстве, Дмитрий увидел холодную реку… Борясь с волнами, по ней плывет раненый Чапаев. Пули вокруг поднимают белые фонтанчики. А он, гордый орел, бросает в пространство: «Врешь, не возьмешь!..»

«А Чкалов?.. Когда у него в воздухе не оставалось в баках бензина — он летел… летел на самолюбии. Вот и в твоих баках, Шадрин, нет ни капли бензина. Но ты в воздухе. Ты должен лететь! На чем? Лети на выдержке, лети на терпении. Пусть крыльями тебе будет надежда!..»

Дмитрий

теперь стоял на балконе с таким видом, будто он бросал вызов целой Москве. А она, белокаменная, кипела, бурлила… Она несла и качала Шадрина на своей широкой, могучей груди, как океан лодку. И каждая капля этого неумолимого людского океана кричала: «Москва слезам не верит!»

Опершись руками о перила балкона, Дмитрий высоко запрокинул голову. Забыв, зачем очутился здесь, на балконе, он шептал сквозь зубы, шептал ожесточенно:

— Врешь — не возьмешь!.. Без боя не сдамся! Не за тем я дважды выкарабкивался из рук твоих, смерть, чтобы сейчас, когда впереди такая жизнь, лечь самому под косу твою! Солдат Шадрин еще жив! Солдат Шадрин еще не раз пойдет в атаку!..

VIII

Письмо долго не попадало адресату. Неделю оно лежало на тумбочке у кровати Дмитрия, четыре дня его носила в своей сумочке Ольга, и только на двенадцатый день оно попало в руки Шадрина, который слег сразу же, как только пришел с заседания бюро райкома. С диагнозом «острая сердечная недостаточность» он в тот же вечер на «скорой помощи» был доставлен в Третью городскую больницу.

Это был первый день, как Дмитрию разрешили подниматься. Он радовался приходу Ольги, радовался тому, что строгие врачи наконец-то разрешили ему выйти в коридор.

— От кого? — спросил Шадрин, читая адрес на конверте. Штемпель московский.

— Не знаю.

— Странно, даже без обратного адреса.

По коридору сновали сестры и няни. Ссутулившись, мимо проплывали больные в полосатых застиранных пижамах.

— Пойдем в уголок, к окну, там тише, — сказал Дмитрий и поднялся с кресла.

В уголке холла, под громадной пальмой стояли два свободных кресла. Зябко кутаясь в белый халат, Ольга смотрела на Дмитрия истосковавшимися глазами.

— Господи, скорее бы тебя выписали, дома я тебя за неделю поставлю на ноги.

— Потерпи еще денька два-три, — успокаивал ее Дмитрий, разрывая конверт.

— Необыкновенный случай! Письмо от Багрова! За пять лет учебы в институте он домой написал не больше пяти писем. А тут вдруг! С чего бы?

— Митя, читай вслух, — попросила Ольга, гладя руку Дмитрия.

Но Шадрин, словно не расслышав ее слов, лихорадочно пробегал глазами неровные строчки.

«Здравствуй, мой дорогой друг!

Это письмо пишу тебе на Чертовом мосту, на том самом мосту, где когда-то мы открыли друг другу свои сердца.

Я очень устал. Устал падать топором на головы невинных людей. Напрасны были мои усилия помочь подследственному солдату, написавшему дерзкие стихи, в которых он виновником своей неудачной судьбы считает «отца родного». Дело прекратить не удалось. А

вот сам попал в такой волчий капкан, что и сказать трудно. Мои нервные диалоги с начальством кончились тем, что вызвали меня на ковер к главному, раздражению которого не было предела. И чем мои доказательства были весомее, тем гнев его был яростнее. Все кончилось тем, что с меня сняли погоны, и начальник АХО штаба ВВС округа дал предписание: в течение 48 часов освободить мою фанерную мансарду в Тушино, что я и сделал безотлагательно.

Вот уже неделя, как я скитаюсь по Москве бездомным псом. Возвращаться в родное село не хочу. Позор!.. Какие пересуды заведут односельчане…

Гложет тоска, мой дорогой друг, мучает беспомощность, сжигает отчаяние. Что-либо изменить в этом неумолимо-жестоком ритме не в моих силах. Поэтому избрал самое легкое — ухожу из жизни.

Если случится тебе побывать в наших краях, на Тамбовщине, — зайди к моей матери, утешь старую добрым словом. Деревня Прокуткино.

Ты сильней меня, Дмитрий. Ты должен жить и бороться. Помнишь, наш седой латинист часто говорил нам своим певучим старческим голосом: Per aspera at astra! Через тернии к звездам!..

Я знаю, Дмитрий, ты победишь трудности, ты долетишь до своих звезд. А мои звезды потухнут сегодня. Я устал. Я очень устал.

Это письмо опущу в почтовый ящик своей рукой. Последнее письмо в моей жизни. Я пишу его тебе. Когда найдут мое тело, при мне будет письмо в Центральный Комитет партии. В нем я о многом пишу. Это мой последний рапорт партии.

Перед солдатом, написавшим стихи о Сталине, моя совесть чиста. И я немного утешен тем, что мой бесславный конец может облегчить его участь.

Дмитрий! Дорогой мой друг! Постарайся меня понять.

Чертов мост… Роковая развязка моей жизни. Когда-то наш великий славянский предок Александр Суворов провел своих чудо-богатырей через Чертов мост в Альпах. Он провел их через тысячу смертей, и русские победили.

Я верю в единство и силу нашей партии. Я верю, что она проведет наш терпеливый народ через Чертов мост, который коварная история проложила на его пути.

Над Сокольниками плывут облака. Последние облака в моей жизни. В сетях голубоватых звезд запутался печальный месяц. И звезды, и месяц, и эти два старых дуба на островке, к которым с берега тянут свои руки две уже немолодые липы, и тишина над прудом — все это в последний раз. В последний.

Прощай, мой дорогой друг. Прости.

Иван Багров».

По лицу Шадрина проплыла серая тучка. В руках его дрожало письмо. Потом оно упало на пол. Ощупывая расслабленными пальцами мягкие подлокотники кресла, глядя куда-то в одну точку, Дмитрий встал и, ни слова не сказав Ольге, стремительно направился в кабинет дежурного врача. Он не спрашивал разрешения войти, не спрашивал, можно ли ему позвонить. Он подошел к телефону и, не обращая внимания на то, что его оговорила заведующая отделением, возмущенная такой вольностью больного, набрал номер телефона. Он попросил, чтобы позвали Багрова.