Черный цветок
Шрифт:
— Бать, мне нельзя долго… — вздохнул Есеня, — меня Полоз ждет.
— Ты что, хочешь уйти? — отец с грохотом уронил чугунный горшок на плиту и посмотрел на него испуганно и растерянно.
Есене вовсе не хотелось уходить. Наоборот, ему хотелось остаться тут навсегда. Настолько хотелось, что слезы навернулись на глаза.
— Бать, я открою медальон и вернусь. Это быстро, вот увидишь. Я за ножом пришел.
— Медальон? — отец посмотрел на Есеню, удивленно наклонив голову.
— Да, бать! Я знаю, как открыть медальон.
— Но щей-то поешь? — отец понурил голову и съежился.
Есеня
— Поем, — ответил он и вдруг вспомнил, — да, бать! Вот еще…
Есеня расстегнул фуфайку и полез в потайной карман.
— Вот, — сказал он и протянул отцу монетку, — это я сам заработал. Булат сварил. Вообще-то было больше, но нам на дорогу надо было…
— Это что же? — отец долго разглядывал деньги, — золотой?
— Ага, — равнодушно кивнул Есеня, — маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького.
Он наворачивал щи, сваренные Чарушей — не хуже маминых — и, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:
— Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть, говорят Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить, посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил, и сказал, что я способный.
Отец кивал. И когда Есеня рассказал ему про харалуг, и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:
— Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.
— Правда, бать? Ты правда так думаешь?
— Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.
— Ничего себе! — Есеня хохотнул.
— Есеня, послушай. А так тебе нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…
— Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…
— Что «для меня»?
— Если медальон открыть, ты станешь… такой как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…
Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.
— И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.
— Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам, — но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!
— Сынок. Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.
— Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!
В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стекла, и тут же раздался грохот у калитки. Есеня прыгнул к окну и увидел факелы, множество факелов, отчего во дворе
Отец побледнел и шагнул к двери.
— На чердак. Быстрей, — шепнул он.
Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.
Их было очень много, они буквально заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!
— Батя! — закричал Есеня, — пустите! Пустите меня!
Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался, и бил босыми пятками во все стороны. Его тащили к двери, он упирался и извивался ужом, и грыз зубами все, что под них подворачивалось. Стражники вскрикивали, и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину, и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.
— Звереныш! — шипели стражники со всех сторон сквозь ругань и крики.
Даже удар рукояткой сабли в солнечное сплетение не заставил его успокоится — Есеня только согнулся немного, и укусил чью-то ляжку. Они хотели накинуть петлю ему на шею, но он поймал ее зубами. Кто-то начал его душить — и это им не помогло. Его так и понесли по улице, широко разведя руки и ноги, а он изгибался, клацал зубами, мотал головой и надеялся вырваться.
Городскую тюрьму — мрачное приземистое здание из желто-серого камня на главной площади города — с четырех сторон окружала частая железная ограда, и Есеня ухватился рукой за обжигающе холодную стойку, когда его тащили через открытые ворота. Кто-то из стражников, идущих рядом, замахнулся факелом, но его одернули:
— Сильно не бить! Не калечить, рук не ломать! Слышал же, что сказано было!
— Ага, не бить! Оторви его теперь!
Есеня сжал кулак еще крепче, но его дернули вперед, и рука соскользнула. Он зарычал от обиды, и начал вырываться с новой силой.
Тяжело же им пришлось в узких тюремных коридорах! Есеня ни о чем не думал и ни на что не надеялся — он просто сопротивлялся. И не прислушивался даже, о чем стражники говорили между собой. Впрочем, его быстро передали тюремщикам, а те, в отличие от деревенских парней, знали свое дело гораздо лучше. Кто-то ударил его по шейным позвонкам ребром ладони, отчего руки и ноги сразу обмякли и сделались ватными, кто-то скрутил руки за спиной, и дальше Есеня, подталкиваемый в спину, пошел сам, спотыкаясь и иногда падая на колени. Он еще огрызался и даже укусил тюремщика пару раз, но тот ухватил его за волосы и запрокинул голову назад, после чего Есеня мог только щелкать зубами.