Черный снег на белом поле
Шрифт:
Скорби не оставляли. Предстояла еще одна операция. Незадолго до больницы я был в храме и увидел, как из главного алтаря вышел старец, благоговейно приложился к иконам и вошел в алтарь одного из приделов. Подумалось: после службы надо будет взять у него благословение на операцию... Жду, а он все не выходит. Тогда служившего батюшку спрашиваю: нельзя ли пригласить того старца, чтобы благословиться? Тот с удивлением отвечает: «Да нет в том алтаре никого...» Не знаю, кто это был. Может быть, Александр Свирский?
Меня снова положили в больницу. Однажды я увидел, как ко мне приблизилась костлявая и ударила косой прямо в живот. Адская боль. Смертельный ужас. Лицо у меня стало таким, что и соседи по палате испугались: что с вами? Ну не рассказывать же им, что я свою смерть видел!
Перед второй операцией я уже причастился, крестик не снимал. Никаких видений не было. Когда очнулся, была радость на сердце.
Интересное дело: как только начинал молиться, во время перевязок возникали страшные боли. Заметил: если не помолюсь, все проходит безболезненно. Вот ведь как лукавый от молитвы отучает! А вообще состояние было критическое. Порой буквально за десять минут температура подскакивала от тридцати шести до сорока одного. Помогала святая вода. Да еще после операции, когда я впервые выпил ее, внутри все зажглось, как будто больные внутренности помазали йодом. Слава Богу, в больнице встретил молодого батюшку. Он поисповедывал меня и заставил вспомнить те грехи, которые я забыл или грехами не считал. Звали священника отец Артемий Владимиров.
Над кроватью я повесил календарь с иконой целителя Пантелеймона. Как-то зашел заведующий отделением, еврей, да вдруг как заорал: «Снять немедленно, что это такое!?»
«— Это, — отвечаю, — календарь».
А он все не может успокоиться, кричит... Через некоторое время врач пришел в себя. Может быть, даже сам не понимая, что с ним происходило, подошел и извинился.
Потом, правда, с ним возникла еще одна странная ситуация. Меня должны были перевести в институт Склифосовского. Оттуда уже звонили по этому поводу, а эскулап скрыл это и говорил моей жене (как бы озабоченно): почему же никто не звонит?
Почему его никто не забирает? Искусственно созданное недоразумение тянулось довольно долго. Такое ощущение, что врач просто ждал моей смерти. Тогда мне приснился еще один удивительный сон. Как будто я снова в тюрьме и слышу голос: «Идут мучители. Не бойся. Я прикрою». И действительно, страх пропадает, а когда мимо проходят какие-то люди и даже наступают мне на руку, я не чувствую боли. Тут же возникает мысль: надо бежать. Я вырываюсь куда-то — и вдруг передо мной возникает Спаситель. А я перед Ним, как есть. С сигаретным бычком в руке. И тут понимаю: надо возвращаться в тюрьму...
Как-то мне пришел помысел написать покаянное письмо отцу Николаю на остров Залита. Передал объемное послание с оказией. И через некоторое время мне сказали: старец благословил приехать. Мы отправились с супругой. Батюшка первым делом спросил: «Ты у меня был?»
– Я вам письмо посылал.
– А, помню, помню... И дал три легонькие пощечины жене: ты чего мужа не слушаешь? Читала в Евангелии об отношениях мужа и жены? И, обращаясь ко мне: «Кто это у нас водочку попивает?» Оттаскал за чуб. А потом тихонько на ухо сказал: ты лавру не оставляй...
Брань продолжается. Однако теперь я не чувствую себя одиноким и беззащитным.
Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. (От. 3, 20).
Теперь мои «сны» стали иными. Вот такой, например.
Чистое поле. Я в одежде ратника. Один. Наши стоят сзади, в отдалении. Навстречу мчатся вражеские полчища. Сейчас сметут. Бежать? Не успею к своим. Хоть одного, двух, да завалю. И вдруг вижу (как бы со стороны), что сверху падает огонь и накрывает меня. А вся эта орда расступается, не может приблизиться. И мысль: надо молиться Матери Божией. Только она спасет.
КРЕСТ-
БЕСОГОН
Крест-бесогон
Его любимая игрушка была— острый перочинный ножик. Отец наточил.
Чего ты ребенку точишь? — возмущалась мать.
В углу коммунальной комнаты ему разрешали вырезать игрушки. Он делал кукольный театр для живущих по соседству малышей...
Знаменитый ныне ювелир Юрий Анатольевич Федоров вспоминает детство.
< image l:href="#"/>Я думал, что художники — какие-то особые люди. И не мечтал попасть в их недостижимый и загадочный мир. Поступил «на ядерную физику». Потом ушел из института. Служил в псковской десантной дивизии. Во время службы вернулся вкус к учебе. Перерешал все задачи по математике. Восстановился на факультете, а по вечерам ходил уже в рисовальный класс Академии художеств.
Я рисовал гуашью человеческие пороки. Как будто хотел зафиксировать их, чтобы исторгнуть из себя. Устраивал такие выставки для студентов. Участковый приходил и закрывал их.
Итак, я получил образование физика. Работал в институте онкологии, занимался физиотерапией — обслуживал и налаживал ускорители. На двери был знак: «Осторожно, радиоактивность!», поэтому почти никто и не входил. Оставалось свободное время — брался за любимое дело. Резал по дереву.
Как-то увидел в музее мелкую пластику, подумал: и я могу сделать не хуже... Правда, тут же засомневался. Почувствовал: что за сила идет от этих изделий! Я испытывал трепет, ощущал сакральность вырезанных когда-то православными мастерами предметов. И действительно, когда попытался сделать «так же», оказалось, что мое «не работает», мертво.
Как просто могли выразиться старинные мастера! А к концу XVII века кресты, например, оказались уже перегружены деталями, их перестали понимать. Нельзя современным русским языком некоторые духовные понятия точно выразить. Так же и здесь.
Могу ли я — «не хуже»? Уже потом стало понятно, что такое гордыня. Когда смиряешься, тебя пропускают. А так — стукнулся, а дверь не открывается. Если работаешь просто руками, у тебя не получится. Сначала надо измениться самому, внутри. Кто получил, тот может и отдать.