Черный
Шрифт:
– Пусть мать, которая истинно любит своего сына, приведет его ко мне для крещения.
О черт, да будь ты проклят, подумал я. Быстро он все провернул, я такого не ожидал. Мать неотрывно смотрела на меня.
– Не противься, сынок, позволь своей матери привести тебя к богу, - с мольбой сказала она.
– Я родила тебя на свет, позволь же мне теперь спасти твою душу.
Она поймала мою руку, я стал ее вырывать.
– Я делала для тебя все, что могла, - прошептала мать со слезами.
– Господь слышит каждое ваше слово, - поддержал ее проповедник.
Эти
– Ричард, неужели ты совсем не любишь свою старую калеку-мать?
– снова прошептала мать.
– Не заставляй меня стоять здесь с протянутой рукой! сказала она, боясь, что я унижу ее перед людьми.
Теперь уж не важно было, верю я в бога или нет, не важно, буду ли я лгать, воровать и убивать, теперь речь шла просто о моем уважении к людям, о том, насколько я связан с кланом, и решать надо было мгновенно. "Нет" будет означать, что я не люблю свою мать, и заявить такое в этой маленькой, сплоченной негритянской общине мог только сумасшедший. Мать тянула меня за руку, и я пошел за ней к проповеднику и пожал ему руку, и это рукопожатие символизировало мое согласие принять крещение. Опять пели гимны, молились, снова пели, и так до глубокой ночи. Домой я шел совершенно измочаленный; ничего, кроме глухой ярости и жгучего, невыносимого стыда, я не чувствовал. Но было и что-то похожее на радость от того, что все свершилось, - теперь между мной и общиной уже ничего не стояло.
– Мама, а я совсем ничего не чувствую, - честно покаялся я ей.
– Не огорчайся, это придет потом, - пыталась успокоить меня мать.
Признался я и мальчишкам, и они тоже сказали, что ничего особенного не чувствуют.
– А, ладно, главное - это стать членом братства, - говорили они.
И вот воскресенье, день нашего крещения. Я надел лучшее, что у меня было, и, обливаясь потом, явился в церковь. Кандидатов в члены общины толпой погнали слушать проповедь, в которой путь спасения был расписан от рождения до смерти. Потом нам велели пройти к алтарю и там выстроили. Облаченный в белую рясу проповедник опустил веточку в огромную чашу с водой и помахал над головой первого обращенного.
– Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, - звучным голосом произнес он, помавая мокрой веткой. По лицу мальчишки поползли капли.
Он переходил от одного к другому, каждый раз окуная ветку в чашу. Наступил мой черед - как же глупо и неловко я себя чувствовал, как мне хотелось крикнуть ему: "Перестаньте! Ведь это же шарлатанство!" Но я молчал. Мокрая ветка помоталась над моей головой, обрызгав лицо и рубашку, несколько капель упало за ворот, они поползли по спине, как козявки. Меня стало передергивать, я еле сдержался. Но вот и конец. Мне стало легче. Проповедник тряс ветку уже над головой следующего обращенного. Я глубоко вздохнул. Все, крещение мое свершилось.
Даже после того, как религиозное братство "дало мне свою правую руку", я продолжал изнывать в воскресной школе от скуки. По сравнению с журнальным чтивом, от которого кровь стыла в жилах, библейские предания казались такими пресными, тягучими. Не один я так думал - многие засыпали в воскресной школе. Наконец самый смелый из нас заявил, что нас просто надули, и мы стали со спокойной совестью прогуливать занятия.
В самом конце весны с матерью случился еще один удар. И снова я глядел, как она мучается, слушал ее стоны и ничем не мог ей помочь. Ночи напролет я лежал без сна, вспоминая свое детство в Арканзасе, событие за событием, эпизод за эпизодом восстанавливал мамину жизнь, пытался понять, почему же на ее долю выпало столько незаслуженных страданий, и меня охватывал ужас, какого я никогда не испытывал даже в церкви. Ответа мой ум не находил, но принять эту жизнь я не мог, во мне поднимался протест.
В доме произошла еще одна перемена. Мы сильно нуждались, и бабушка с тетей Эдди решили, что дом наш для нас слишком велик, и поселили наверху дядю Тома с семьей - пусть он платит нам хоть сколько-нибудь. Столовую и гостиную превратили в спальни и впервые за все время почувствовали, что у нас стало тесно. Мы начали раздражать друг друга. Дядя Том тридцать лет учительствовал по разным городишкам и, поселившись под одной крышей со мной, принялся втолковывать мне, как неправильно я живу. Я его поучений не слушал, а он возмущался.
По утрам меня будил грохот кастрюль и сковородок в кухне - это завтракала семья дяди Тома. Однажды я проснулся от того, что он тихо, но настойчиво звал меня.
Я разлепил веки и увидел за приоткрытой дверью кухни смутное пятно его лица.
– Сколько на твоих?
– послышалось мне.
– А? Чего?
– пробормотал я спросонок.
– Сколько на твоих часах?
– повторил он.
Я приподнялся и глянул на стул возле кровати, где лежали мои купленные за доллар часы.
– Восемнадцать минут шестого, - пробормотал я.
– Восемнадцать минут шестого?
– переспросил он.
– Да, сэр.
– А часы точные?
– не унимался он.
Я устал вчера как собака, не выспался, еще раз глядеть на часы не хотелось, тем более что я сказал ему время более или менее правильное.
– Точные, точные, - ответил я, зарываясь головой в подушку.
– Если опаздывают или спешат, так самую малость.
Наступила тишина. "Ушел", - подумал я.
– Что, что ты сказал?! А ну-ка объясни!
– раздался злобный крик.
Я сел на постели и захлопал глазами, стараясь разглядеть в полутьме выражение его лица.
– А чего тут объяснять?
– удивленно спросил я.
– Все и так ясней ясного.
– Неужели я неправильно сказал ему время? Я еще раз посмотрел на часы.
– Сейчас уже двадцать минут шестого.
– Ах ты, черномазый нахал!
– рявкнул он.
Я сбросил одеяло, сообразив, что дело плохо.
– Чего ты разозлился-то?
– спросил я.
– В жизни не встречал такого наглеца, такого хама, - брызгая слюной, визжал он.