Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

Самойлов Давид Самойлович

1976

Из записных книжек

«Вы горя пожелали мне…»

Вы горя пожелали мне, А счастье на меня обвалом, Невероятным, небывалым, Не грезившимся и во сне. Вы горя пожелали мне, Чтобы душа моя очнулась, Чтоб снова к жизни я вернулась, Не стыла в мертвой тишине. … … … … … … … … … … … … … … И продолжалось так полгода. И эта явь была как сои. И голос тот, что телефон Донес мне, был он как свобода Для смертника. Он мне вернул Так просто и непостижимо Театра восхищенный гул, Тебя — и в гриме, и без грима, И вдохновение твое, И то, что был ты гениален, И то, что бред и забытье Вся жизнь моя среди развалин Минувшего. Твой голос был По-прежнему широк и молод И многозвучных

полон сил, Не поврежден и не расколот. Что скрыто от меня самой, В чем я себе не признавалась, Вдруг ожило и вдруг сказалось Сознаньем истины прямой. О как я счастлива была… … … … … … … … … … … … … … …

[1976–1977]

«Ждет путь немыслимо большой…»

Ждет путь немыслимо большой Там, за чертой, за крайним краем. Работай над своей душой, Покуда мир обозреваем. Ты держишься — я поняла — На невидимке-паутинке. И я слежу из-за угла, Как ты в неравном поединке То затрепещешь, то замрешь… О продержись, о продержись Хоть день, хоть два, как можно дольше. Ты знаешь, что такое жизнь? Дозволь пожить мне, о дозволь же…

[1978]

«С каждым днем на яблоне…»

С каждым днем на яблоне Яблоки белее. А ночами зяблыми Все черней аллеи. В полдень небо досиня, Как весной, прогрето. Скрыть приметы осени Умудрилось лето. Но она, дотошная, Забирает вожжи. Петухи оплошные Запевают позже. Ты же, лето, досыта Усладилось медом, Шло босое п'o саду, Шло озерным бродом. Встреть же безопасливо Пору увяданья. Знаешь ли, как счастливо Слово «до свиданья».

«Снять с души такое бремя…»

Снять с души такое бремя Поздновато. Перед всеми, перед всеми Виновата. Неужели может быть Жизнь другая? Можно и меня любить, Не ругая?.. Всех, кого обидой кровной Оскорбила, Всех, пред кем была виновна, Не забыла. … … … … … … … … … … … … … …

[1978]

«Хоть графоманство поздних дней…»

Хоть графоманство поздних дней Еще не худшая из маний — Скажи, что может быть страшней Придуманных воспоминаний? Зачем они? Они затем, Чтоб уцелеть и после смерти, Чтоб не исчезнуть насовсем… Ни слову в тех строках не верьте! … … … … … … … … … … … … … … Спускаясь в памяти подвал, Оттуда б брали все, что было. А там, где памяти провал, Писали б: «Я забыл», «забыла»…

[1978–1979]

«Перестал человек писать стихи…»

Перестал человек писать стихи. Почему? Потому что ясно стало ему, Что слово его ничего не значит. Что хоть стар он, но путь его не начат И не время его начинать, А время молчать, И темно, и пора почивать, И напрасно тоска неуемная гложет… Пожалейте, кто может.

1979

ПЕРЕВОДЫ ИЗ АРМЯНСКОЙ ПОЭЗИИ

Иоаннес Иоаннисиан (1864–1929)

«Не забывай, певец, о верной лире…»

Не забывай, певец, о верной лире, Не дай умолкнуть струнам золотым. Пускай их звон разносится все шире, Пусть будет он в веках незаглушим. Пусть лира славит добрые деянья И подвиги, не ждущие венца, Пусть голосом любви и состраданья Воспламеняет чистые сердца. И как зима дыханьем ветра злого Не в силах задержать приход весны, Так жгучей правоте прямого слова Ни клевета, ни злоба не страшны.

Аветик Исаакян (1875–1957)

Народная лира (Сербская легенда XVII века)

Над Сербией блещет кривой ятаган И каркают в'oроны, пьяные кровью. Исхлестанный воздух горяч и багрян. И ветер разносит рыдание вдовье. Тиран Абдулла, кровожадный паша, Пирует в Белграде, победою пьяный. Ослушников войско во прах сокруша, Он счастлив богатой подачкой султана. Замученной Сербии лютый палач Сидит на резном перламутровом троне. Шербет, словно кровь непокорных, горяч, И золото чаши пылает в ладони. Кругом янычары, что рады и впредь Разбойничать, лишь бы платили сполна им… На блюдах дымится обильная снедь, Струится шербет полноводным Дунаем. Зловещий подсчет веселит янычар: По многу ль голов они в битве отс'eкли? Бахвалятся, спорят — чей крепче удар, Бранятся, хохочут, как дьяволы в пекле. — Эй, старого Мирко введите-ка в зал! Его четырех сыновей мы забрали. Отвагу мятежников он воспевал, Властителей славу воспеть не пора ли! И Мирко-гусляр входит словно во сне, Он слышит застольный прерывистый гомон, Присев на скамью ото всех в стороне, Глазами незрячими водит кругом он. — Послушай, старик, — возглашает паша, — Во прах уничтожил я Сербию вашу, Но знаю, что песня твоя хороша, Твой редкостный дар по заслугам уважу. Не зря приведен ты на праздничный пир: Прославь меня песней на вечные годы. Пускай меня помнит и чествует мир, Покуда есть небо, и суша, и воды. Наградой паша соблазняет певца: Алмазами, золотом — жизнью богатой, Но Мирко молчит, не поднимет лица, И зал замирает, смущеньем объятый. — Эй, Мирко-гусляр, начинай поживей! В свидетели я призываю аллаха: Верну тебе всех четырех сыновей, И вместе домой вы пойдете без страха! И чудится Мирко, что с ним сыновья Домой возвращаются живы-здоровы… Но горько молчит он, печаль затая. На пиршестве пышном не слышно ни слова. Разгневанно смотрит на Мирко паша, И властью, и кровью, и яростью пьяный, А Мирко-слепец, через силу дыша, Молчит и темнеет, как в бурю Балканы. — Проклятый гяур, я сказал тебе: пой! Не то берегись, как бы ты не заплакал! Коль будешь упрямиться, дурень слепой, Сейчас посажу сыновей твоих н'a кол! И чудится Мирко: ведут сыновей И н'a кол сажают и в горестной муке Пытается гусле [1] наладить скорей, Но жалко дрожат непослушные руки. Касается струн переливчатых он, Мерещатся старому стоны страдальцев, Но прятался в гусле серебряный звон, Не слушают струны немеющих пальцев. О, как же спасти ненаглядных сынов! Измучилось сердце от тайных страданий, Душа не находит угодливых слов, И голос певца замирает в гортани. Все чудится: блещет кривой ятаган Над Сербией милой, над вольною волей, Пьют вороны кровь из бесчисленных ран, Багряный туман поднимается с поля… И Мирко вскочил — не стерпела душа, Он гусле отбросил — струна зазвенела, Бесстрашно кричит — пусть услышит паша Правдивое слово, что в сердце горело: — Пытайте, казните, в вас нету стыда, Убийцы безвинных, позорище мира!.. Но помните вы, что народная лира Не лжет никогда!

1

Гусле — югославский народный смычковый инструмент.

Армянское зодчество

Памяти архитектора Т. Тораманяна

Осень, осень… брожу по родимым полям. Свежий снег, синевой отливая, блестит На плечах Арарата. Как солнечно там! А внизу бьется ветер, упрям и сердит, Неподатливый тополь сгибая, как лук Гайка-праотца. Холод, безлюдье вокруг, Но в моем одиночестве я не один, Предо мною былое в обличье руин. Здесь, бушуя, неслись ураганы времен И оставили нам лишь обломки колонн. Храмы нашей страны! Вы в жестоких веках Возвышались над жизнью, сожженной дотла. Этим стенам неведом был трепетный страх, Солнце ярче сияло, глядясь в купола. О, как верил народ мой страдающий вам! В скорби светел душою и сердцем высок, Видел он, припадая к замшелым камням, В славе прошлого — будущей славы залог. Величавые стены и своды! Вы с ним Говорили на тайном наречье своем Словом правды и доблести вечно живым И гармонии чистой простым языком. Очевидцы великие славы былой, Созидающей силы, высокой мечты!.. Как сердца охраняла от участи злой Неприступною крепостью власть красоты! В этих сводах узорчатых видел народ Воплощенье высоких стремлений своих. В этих стенах бессмертная сила живет Сокровенных мечтаний и дум дорогих. В смертной битве не дрогнул мой добрый народ. Вырос он и окреп в этой гордой тиши И свободной отчизне любя отдает Все богатства своей вдохновенной души.

Ваан Терьян (1885–1920)

«Был нелегким путь и далеким кров…»

Был нелегким путь и далеким кров. Я прилег вздремнуть на траве ночной И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов… Неизвестный друг говорит со мной. Пробудился я, счастьем обожжен. Скорби не тая, плачет ветерок. Ни души кругом, тьма со всех сторон, На пути моем вновь я одинок…