Чертополох и золотая пряжа
Шрифт:
Значит, или Николас узнал о планах советника, или кто-то третий решил провести пешку в настоящие королевы. Теперь нужно узнать, кто стоит за этими ходами. То, что глупышку Исеут отравили, ясно, как светлый день. Видимо, кто-то узнал, что дама понесла, и решил поторопить события. Но кто идет по следу, где прячется неизвестный игрок, за кем следующий ход?
Конна растянул силки, расставил сети и принялся ждать, когда Гинерва и ее тайный помощник попадутся. Светлая часть года подходила к концу, а королева ни действием, ни словом, ни взглядом не выдала своего покровителя. А Николас явно поменял отношение к своей супруге. Вот он уже и тан Румпеля ограничил в передвижениях по замку. Раньше мальчишке позволялось, накинув капюшон, сновать где угодно, а теперь дальше Западной башни и ступить
Наконец терпение лэрда Конны треснуло, как худо слепленный кувшин. Во время большой охоты он схватил Гинерву за локоть и отвел в сторону.
— Что ты задумала, ослица? — прошипел он в бешенстве.
Гинерва опустила взгляд на руку, держащую локоть, затем подняла на перекошенное лицо советника. Приподняла бровь и холодно усмехнулась. От ледяного спокойствия племянницы лэрда пробил озноб. Пальцы свело судорогой. Повисло молчание. Лэрд Конна не выдержал и медленно отпустил руку королевы.
— Благодарю, — голос Гинервы был сух и официален. — Впредь не смейте меня касаться без особого дозволения. Впрочем, как и обращаться первым.
— Да как ты смеешь? — Советник подавился воздухом. — Отвечай, с кем связалась, иначе уничтожу!
Гинерва не поменялась в лице, лэрду почудилось, что перед ним одна из раскрашенных статуй, а не женщина. Казалось, дотронься он сейчас до щеки и ощутит мрамор под пальцами, а не теплую кожу.
— Лэрд, мне странен ваш гнев, — уголки тонких губ слегка дернулись. — Я разве не в точности исполняю ваши распоряжения.
— В точности? — советник наконец взял себя в руки и вновь перешел на повелительный тон. — Вам было велено зачать наследника, а не сидеть подле трона.
— Боитесь, что мы втроем не поместимся? — Королева так и не поменялась в лице, но голос ее стал тягуч, словно мед по весне. — Думаю, тут вы правы. Высоких кресла только два, а вот претендентов я насчитала намного больше. Но вы же с этим справитесь, дядя, ведь так?
Лэрд нахмурился, пытаясь сообразить, что имеет в виду племянница, а Гинерва отошла на шаг, коротко ему подмигнула, потом вскрикнула подстреленной птицей и упала на траву. Выехавший в эту секунду на поляну король дернулся, как от удара, соскочил с коня, подбежал к супруге.
— Миледи.
Гинерва открыла глаза, слабо улыбнулась и мягко коснулась глубокой складки, что пролегла меж седых бровей мужа.
— Не переживайте, Ваша милость. В лесу душно, а мне с самого утра нездоровится, вот и повело.
Николас подхватил королеву на руки, кивнул своему лекарю и скрылся за пологом шатра.
А к вечеру каждый из свиты знал главную государственную тайну — королева ждет дитя.
Гинерва лежала на подушках и смотрела, как по плотной ткани шатра ползет паук. Маленькое животное деловито плело прозрачную паутину, а королеве казалось, что она -та самая муха, которой суждено попасть в нее. Сердце болело. С каждым днем эта боль становилась все сильней и нестерпимей. Гинерва понимала, что медленно умирает, но при этом чувствовала себя как никогда живой. Король влюблен в нее, словно юнец. Его потребность быть рядом, дышать, касаться тешит женское тщеславие. И она хотела бы обмануться, но не может — знает, что дело лишь в том неуловимом аромате, что она источает после посещения Холма. И это знание рвет душу. Горько принимать ласки, трепетать от поцелуев, слушать терпкие слова и знать, что это навеяно магией сидов, а не ее личным очарованием. Любовь короля — сладкая ложь, но она примет ее, ибо правды рядом нет и не будет.
По щеке скатилась едкая, как щелок, слеза.
Ничего вскоре не будет. Она родит дитя, подарит королю долгожданного наследника и умрет. Пусть Гинерва молода, но отнюдь не глупа. Ясно, как светлый день, что сида не просто так расщедрилась на такой дорогой подарок. Ждет плутовка, что королева не устоит перед соблазном продлить свою жизнь. Но нет: как можно убить того, с кем делишь хлеб и постель, в чьих руках горишь?! Кто шепчет признания ночью и говорит их громко днем. Именно поэтому хочется урвать клочок счастья, хочется ослепнуть от любви и оглохнуть от сладких речей, именно поэтому больше не страшен дядя. А стук сердца в груди воспринимается
Тук-тук, тук. Тук-тук, тук. Тук-тук, тук.
Зима в тот год выдалась снежная. Люди судачили, будто синелицая Кайлех согнала с горных вершин своих овец, да и принялась их стричь не в сезон, от того и белым-бело кругом, пожухла вся трава, состарилась. Облетели листья. Лишь король-Дуб в бурой бороде стоит, да король-Остролист зеленые косы вьет.
В замке закрыли, заколотили на зиму часть башен. Только в Центральной да Западной топят, да еще на кухне тепло, разве что черно все от торфа.
Кухари сидят, бороды чешут, голову ломают, что б госпоже на стол подать. Сытное да легкое. А то бела, как снег за окном, и худая, словно банши. Без слез не взглянешь. Одни глаза зеленые на пол-лица горят, светильников не надо.
— Овсяный суп, — басит один.
— Нее, лярд, да поплотнее, — гудит второй.
— Лучше рыбу со сливками да белым хлебом, — тянет третий.
Наконец решают подать все. Даром, что у королевы отменный аппетит. Сразу видно, сына носит, воина, славного потомка великого героя. Вон и живот такой огромный, что из-под подола туфли стало видно. Но чем больше и крепче ребенок в утробе, тем бледнее и тоньше мать. Уж и близость короля сменилась теплой заботой, и советник в почтенье гнет спину, улыбается, заглядывает в глаза, словно ждет чего. Не дождется. В голове нет мыслей — лишь покой и забвение.
«Убей короля», — свистит февральский ветер.
«У меня съедается сердце, а не разум. Я не сделаю это».
«Убить можно и бездействием».
«Вон пошла из моей головы, гадкая сида!»
Смеется в ответ черная птица, хлопает тяжелыми крыльями.
Сердце стучит, словно капли тающего снега. И боль привычная, почти родная, стачивает силы.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Земля просыпалась медленно, тяжело, с дождливым плачем и громовыми перекатами. Дождь растопил снег в грязных подворотнях и потек реками по извилистой мостовой. Там и тут бегают мальчишки, подгоняя щепки, соревнуются, чья быстрее дойдет. Самая резвая вылилась на широкую улицу и разломилась под конскими копытами. Везет гонец письмо, печатью первого советника скрепленное, а что в нем, даже королю не ведомо. Торопится лэрд Конна, чует, что цепь золотая, сюзереном подаренная, удавкой стягивается на шее. Вот и ответ держать пришлось, отчего рыбаки недовольны. И королевский отряд сгинул, когда с проверкой явился в Уйсгерский[1] форпост. Потому спешит гонец, везет приказ поднимать паруса и идти на столицу. Нужно ловить свой шанс, ибо второго не будет. В день, когда появится наследник, король умрет. Конна долго служил монарху и знал, когда нанести точный удар.
Королева сидела в кресле, сложив руки замком. Указательные пальцы едва касались тонких алых губ, а в зеленых глазах отблескивало пламя. В груди почти не болело, и можно было думать ясной головой. Близится срок родов, а значит, и окончание собственной жизни. Сейчас это не вызывает слез, но что останется после? Не перечеркнет ли ее смерть все старания? Не станет ли она пустой, бессмысленной жертвой? Способен ли стареющий король защитить сына от алчущего власти дядьки? Сколько золотых ниток ему отмерили вечные пряхи? И что будет с сыном после смерти отца? А что, если тан Румпель снимет проклятье? Есть ли хоть одна живая душа, готовая защитить ее ребенка? Гроган? Увы, он слаб. Мало того, что от замкового огня ему достаются лишь стылые головешки, так и с ее смертью он лишится хозяина и подпитки. Ребенок кормить духа не может, ведь нужно добровольное согласие. Оглядываясь назад, понятно, что вообще не следовало связываться с сидой. Но жалеть о прошедшем так же глупо, как пытаться поймать ветер в ладони. Нужно думать о грядущем. Дядя что-то затевает. Кейр Муллах собрал столько свидетельств, хватит ни на одну плаху. Только вот король слишком спокоен. Знает? Тогда почему не схватит? Чего ждет? Гинерва закрыла глаза, слушая, как тихо, словно далекое эхо, бьется последний осколок ее сердца.