Чертополох с окраины Уфы
Шрифт:
Я поливала лук, когда услышала голос нанайки:
– Балакаем (деточка – с тат.), сходи за керосином. Сегодня печку топить не будем, дрова закончились.
Я надела стоптанные сандалеты, но осталась в линялом ситцевом платье. Взяла матово-серый весь в царапинах помятый алюминиевый бидон и, выйдя из калитки, свернула направо.
Я шла по улице вдоль деревянных крашеных заборов, по тополиной аллее, мимо двухэтажных домов. Слева остались почта, квартал пятиэтажных домов. Там на асфальтовой площадке благоухает сиренью скверик. Вдоль стены углового дома вьется очередь за хлебом и молоком. Вчера мы с сестренкой покупали здесь брикеты какао, который надо варить, но мы сгрызали его и так. А еще любили зефир прямоугольной формы. А в огороде высились две раскидистые яблони. На одной росли золотые китайские яблочки, прозрачные от разлитой под кожицей спелостью. Вторая приносила твердые темно-бордовые плоды. Мы с размаху швыряли их об дверь. Потом эти яблоки с помятыми сладко-медовыми боками легко откусывались и съедались без остатка. В теплое время года мы чаевничали в огороде. Как-то сестренке прямо в чай упало яблочко, обрызгав ее. Хорошо, что он был остывший…
Мы опять жили на ул. Суворова. Я думаю, бабушка собрала детей с семьями по той причине, что дома шли под снос. Перемены с каждым годом становились ощутимыми: на частные дома и огороды все ближе наступали новые пятиэтажные здания (но дом снесли через 10 лет).
Бревенчатую избу расширили, пристроив к южной стороне большую комнату, в которой поселились Валеевы Бикя-апа (мы называли ее Бикушкой) с детьми Альфией и Гузель с яркими зелеными глазами, переехавшие сюда из Архиерейки. Сюда переселились моя мама с тремя детьми и мужем. Здесь жили Венера и Фикус с сыном, молодые родственники из Караидельского района потомки Юмагужи Хамит и Альфира Хисамовы.
Всего в доме собралось 14-16 человек, в том числе семеро детей. Было шумно, беспокойно. На язык почти все были не воздержаны, и это никого не коробило: выдерживать проделки такой оравы было тягомотно. Нанай часто срывалась и смачно, от всей души лепила ругательства по-татарски. Честно сказать, материлась по-черному. Кстати о родном языке… Видимо, до поры я лепетала только на татарском языке. Но воспитательница детского сада сказала Нанайке:
– Хотите испортить ребенку жизнь, продолжайте говорить на татарском.
И бабушку с мамой просто заклинило. До конца дней своих они общались между собой на родном языке. Но как только дети оказывались рядом или вступали в разговор, они автоматически переходили на русский…
Я любила, когда в доме все сидели за большим круглым столом, пили чай из угольного самовара и вели неспешную беседу. Я прижималась к нанайке, голоса постепенно уходили в резонирующую пустоту, и я засыпала. Еще обожала, когда она пела. У бабушки был прекрасный голос. Я часто просила спеть мою любимую «Идель» (недавно ее исполняли под названием «Вдоль реки»). Мелодичность, душевность, красивые мелизмы – это ли привлекало меня? До сих пор эту песню слушаю с невероятным душевным трепетом.
Были семейные торжества, когда каждый искрился радостью. Бикя-апа – остроумная, разбитная, всегда с шутками-прибаутками и заразительным смехом порой была вместе с нанай душой компании. Гадиля-апа, наигрывая на махонькой саратовской гармошке с колокольчиками, озорно блестя глазами, пела задорные частушки. Патефон, шипя от натуги, играл цыганскую мелодию, и все дружно просили Хамзу-абы и дядю Гену: «Цыганочку. С выходом!» Дом ходил ходуном от безудержного веселья и смеха…
Мы часто бегали играть на «Пятый квартал», он был более просторный, асфальтированный и благоустроенный.
Иногда там появлялся дурачок. Мы стайкой собирались вокруг него и, показывая на тополиный пух, говорили: "Ой, холодно, снег идет". Он зябко ежился в рваной телогрейке, глядя на нас своими огромными карими глазами. От его взгляда становилось не по себе – казалось, он идет из глубины веков и дурачок знает то, чего никогда не узнаем мы. Боялись, чтобы безумие не коснулось нашей души, как зараза. Что-то древнее, дикое было в его взгляде – так смотрел, наверно, поселянин, глядя на смертельную схватку древних варягов. Кони ржут, вытаптывая клочок земли, засеянный зерном, лязг копий – а он смотрит большими карими глазами, серьезно и безнадежно. И кутается в рваную телогрейку…
В детстве я часто приезжала с бабушкой в Архиерейку, где еще жил Хамза-абы с Гадилей-апа. Погостив на плато, где прилепилась, как ласточкино гнездо, хибара, мы спускались ниже на берег реки Белой к бабушкиной двоюродной сестре Майсуре-апа. Мне нравилось у них бывать. Это была патриархальная татарская семья – с большим дворовым хозяйством, множеством аккуратных подушечек, накрытых красивой тюлью и снимаемыми на ночь наволочками. Неизменно шумел угольный самовар, и всегда красовалось на столе самое для меня лакомое – хворост, или я его называла чак-чак. Он светло-желтым кружевом стоял в вазах и манил неповторимым вкусом тонкого ноздреватого теста, заверченного на палочке и заморенного в топленом масле. Мне нравились тишина, неспешная беседа, дед в тюбетейке, тихо снующий по хозяйству. Попив чаю, я забивалась куда-нибудь в угол, захватив чтиво, погружалась в яркий богатый мир. Там впервые я прочитала книги А.Рыбакова "Кортик" и "Бронзовая птица", и они остались для меня в числе любимых.
Дома у нас книг отродясь не водилось, кроме бабушкиного Корана.
Неподалеку несла свои воды река Белая. Казалось потрясением, что можно жить на берегу большой реки, где во дворах днищем вверх стоят лодки. И воздух пахнет иначе, чем в сухопутной Черниковке. Когда шли ребятишки с удочками и свежепойманной рыбой, это воспринималось как нечто нереальное, из гриновских книг…
До 3 класса я с утра пешком или на автобусе преодолевала четыре остановки и сначала забрасывала Альмиру в детский сад. Потом сворачивала налево во дворы пятиэтажек и шла в школу №55 на ул. Интернациональной. Это был деревянный барак. А если пройти еще дальше, а потом еще дальше через железнодорожные пути, можно было попасть в деревянный барак такой же конструкции в типографию №1. Но мои родители там уже не работали… Мама устроилась продавцом в овощной киоск напротив общежитий моторостроительного завода. Мой путь в школу пролегал направо, мимо Пятого квартала, мимо общежитий, детского сада и поликлиники. А была другая, параллельная этой, – целый ряд домов частного сектора тянулся почти до школы. Там в полуподвале я покупала керосин для примуса.
Вечером забирала Альмиру из детсада, и мы шли по «культурной» улице с асфальтом, большими деревьями вдоль тротуара. Иногда мы озорничали, завидев фифу в капроновых чулках и на высоких каблуках. Мы нарочно шлепали по луже, чтобы забрызгать эту «буржуйку». Во мне жила какая-то классовая недоброжелательность к «воображалам». Заглядывали к маме на работу. Сначала она торговала овощами в сетчатом павильоне, потом устроилась рядом в киоск, где были сладости – шоколад, конфеты. У нас в семье до сих пор к сладкому равнодушны. У нее часто пропадали деньги. Когда снесли киоск, нашли купюры, обгрызенные крысами…
А дома… ругань, толкотня. Ни о каком режиме дня разговора не было. Из-за тесноты уроки приходилось учить за круглым столом, на котором прямо перед глазами стоял черно-белый телевизор.
– Учи уроки, нечего смотреть кино, – дергали меня.
Только как ребенку можно не смотреть на экран, когда на расстоянии вытянутой руки в лесу кто-то кого-то ловит или партизаны пробираются в тыл к врагу.
Для ребенка такая нагрузка была серьезной. И со здоровьем у меня были проблемы. Иногда бабушка договаривалась с соседями насчет бани. Помню, я потеряла там сознание. Очнулась на улице. Мама за шкирку волоком тащила меня по снежной тропинке. Снег скрипел под ее ногами, по бокам стояли высокие сугробы. Ясные звезды жестко светили прямо в глаза и цинично перемигивались между собой, глядя на меня. Таких жестоких звезд я не припомню больше.