Чёртовы куклы
Шрифт:
– Удивительно, как сильно влияет на человека такой грубый прибор, как его желудок: усталость и голод в течение знойного дня довели меня до несправедливости перед нашим художественным другом, а теперь, когда я сыт и отдохнул, я ощущаю полное счастье от того, что умел заставить себя просить у него извинения.
Это произвело на всех действие магическое, а когда герцог добавил, что он уверен, что кто любит его, тот будет любить и меня, то усилиям показать мне любовь не стало предела: все лица на меня просияли, и все сердца, казалось, хотели выпрыгнуть ко мне на тарелку и смешаться с маленькими кусками особливым способом приготовленной молодой баранины. Мне говорили:
– Не тужите о родине, которая вас отвергла! У нас будет один отец и одна родина, и мы все будем любить вас, как брата!
Всё это у них делается так примитивно и так просто, что не может быть названо хитростью и неспособно обмануть никого насчёт их характеров, и мне кажется, что я буду жить по крайней мере с самыми бесхитростными людьми в целом свете".
Письмо кончалось лаконическою припиской, что следующие известия будут присланы уже из владений герцога. И Пик, дочитав лист, стал его многозначительно складывать и спросил Мака:
– Ну, как тебе это нравится?
– Недурно для начала, - процедил неохотно Мак и сейчас же добавил, что это напоминает ему рассказ об одном беспечном турке.
– Каком турке?
– переспросил Пик.
– Которого однажды его падишах велел посадить на кол.
– Я ничего не понимаю.
– Все дело в том, что когда этого турка посадили на кол, он сказал: "Это недурно для начала", и стал опускаться.
– Что же тут сходного с положением нашего товарища?
– Фебуфис сел на кол и опускается.
– Ты отвратительно зол, Мак!
– Нет, я не зол.
– Ну, завистлив.
– Ещё выдумай глупость!
– Тебе это письмо не нравится?
– Не нравится.
– Что же именно тебе в нём не нравится: мёд, кинжал, сцена у скал, сцена с альбомом?
– Мне не нравится сцена с желудком!
– То есть?
– Я не люблю положений, в которых человек может чувствовать себя в зависимости от расположения желудка другого человека.
– Ну, вот!
– Да, и в особенности гадко зависеть от расположения желудка такого человека, по гримасам которого к тебе считают долгом оборачиваться лицом или спиною другие. Согласясь жить с ними, Фебуфис сел на кол, и тот, кто стал бы ему завидовать, был бы слепой и глупый человек.
– Ты, кажется, назвал меня глупцом?
Мак посмотрел на него и заметил:
– Кажется, ты ко мне хочешь придираться?
– А если бы и так!
Мак промолчал.
– Ты, наверное, желаешь этим пренебречь.
Мак молча повёл плечами и хотел встать.
– Нет, в самом деле?
– приставал к нему Пик, слегка заграждая ему путь рукой.
Мак тихо отвёл его руку, но Пик стал ему на дороге и, покраснев в лице, настоятельно сказал:
– Нет, ты не должен отсюда уходить!
– Отчего я не могу уходить?
– Я вызываю тебя на дуэль!
Мак улыбнулся.
– За что на дуэль?
– сказал он, тихо поднимая себе на плечо свою альмавиву.
– За все!.. за то, что ты мне надоедал своими насмешками, за то, что ты издеваешься над отсутствующим товарищем, который... которого... которому...
– Распутайся и скажи яснее...
– Мне всё ясно... который поднимает имя и положение художника, которого я люблю и хочу защищать, потому что он сам здесь отсутствует, и которому ты... которому ты, Мак, положительно завидуешь.
– Теперь ты в самом деле глуп.
– Что же с этим делать?
– Не знаю, но я ухожу.
– Уходишь?
– Да.
– Так ты трус, и вот тебе оскорбление!
– и с этим Пик бросил Маку в лицо бутылочную пробку.
Мак побледнел и, схватив Пика за шиворот, поднял его к открытому окну на улицу и сказал:
– Ты можешь видеть, что мне ничего не стоит вышвырнуть тебя на мостовую, но...
– Нет, идём сейчас в фехтовальный зал.
– Но ведь это глупо!
– Нет, идём! Я тебя зову... я требую тебя в фехтовальный зал!
– кричал Пик.
– Хорошо, делать нечего, идём. Но ты знаешь что?
– Что?
– Я там непременно обрублю тебе нос.
Пик от бешенства не мог даже ответить, а через час друзья, бывшие в зале свидетелями неосторожного фехтовального урока, уводили его под руки, и Пик в самом деле держал носовой платок у своего носа. Мак в точности сдержал своё обещание и отрезал рапирой у Пика самый кончик носа, но не такой, как режут дикари, надевающие носы на вздержку, а только самый маленький кончик, как самая маленькая золотая монета папского чекана.
Честь обоих художников была удовлетворена, как требовали их понятия, всё это повело к неожиданным и прекрасным последствиям. О событии с носом Пика никто не сообщал Фебуфису, но от него в непродолжительном же времени было получено письмо, в котором, к общему удивлению, встретилось и упоминание о носе. В этом письме Фебуфис уже описывал столицу своего покровителя. Он очень сдержанно говорил о её климате и населении, не распространялся и об условиях жизни, но зато очень много и напыщенно сообщал об открытой ему деятельности и о своих широких планах.
Это должно было выражать и обхватывать что-то необъятное и светлое, как в прямом, так и в иносказательном смысле: чувствовалось, что в голове у Фебуфиса как будто распустил хвост очень большой павлин, и художник уже положительно мечтал направлять герцога и при его посредстве развить вкус в его подданных и быть для них благодетелем: "расписать их небо".
Ему были нужны помощники, и он звал к себе товарищей. Он звал всех, кто не совсем доволен своим положением и хочет более широкой деятельности (деньги на дорогу можно без всяких хлопот получать от герцогова представителя в Риме).