Честь Афродиты
Шрифт:
Выпили. Захрустели солёными огурцами…
– Я не наркокурьер, я не…
– Да знаю я, отец, знаю. Не парься. Одно тебе скажу, по-секрету: тебе, брат, повезло. Сильно повезло, что к нам попал, ко мне. Мы тебя в обиду не дадим. Хоть и БИЧ ты, но ты мне нравишься. Такой же, внешне, как мой отец, крепкий, надёжный, корень. Нам такие нужны.
– А кому нам? – осторожно поинтересовался Петерс.
– Ха, это позже. Сначала нужно доказать, что ты свой, надёжный, потом и… А может и не нужно ничего доказывать… Доказательства у нас все есть… Статья у тебя, брат, извини, нарисовалась тяжёлая, как твой героин, и сам ты… какой-то тёмный, запущенный. Ещё и этот наркотик…
– Это не мой…
– Да понимаю я, понимаю. Не парься же, говорю. Ещё
– Валяйте! – разрешил Семён Израилевич, судорожно пытаясь разгадать игру адвоката. Хотя ничего внятного пока не вырисовывалось.
– И хорошо, за это и выпьем. За знакомство и дружбу! Будь, старик! Чтоб дома не журылысь! – Адвокат опрокинул в рот содержимое стакана, вновь захрустел огурцом… Потом сам себе вдруг удивился: – А чего это мы так негостеприимны, понимаешь, а? Почему жратвы нормальной на столе у нас с тобой нет, не понимаю! – Даже негромко стукнул кулаком по столу. – Странно! Ничего, батя, извини, сейчас организуем. Наведём порядок! – Протянул руку к телефону, нажал три кнопки: – Алло, два ужина нам, мне и гостю. Мухой! – И, хохотнув, отодвинул от себя телефон. – Щас, отец, накроют поляну! Не обижайся. – И выставил на стол ещё бутылку водки. – Гульнём.
Петерс осторожно огляделся. Комната напоминала гостиничный номер, только самого низшего разряда, и запах в ней был затхлым. Но, как и положено в гостиницах, у стены платяной шкаф, окно под шторами, заметна ажурная решётка на окне, в углу комнаты раковина с умывальником, у стены одноместная кровать под шерстяным армейским одеялом и подушкой пирамидой, половичок, дверь, тумбочка с неработающим телевизором, дешёвая люстра под потолком и тем столом, за которым они сидели.
– Кстати, мы и девочек можем заказать! Как ты смотришь, под занавес, а, на десерт? Заглядываешь ещё на девочек, друг, охотишься… Я не пропускаю… Ха-ха-ха… Как говорится, ради этого и живём. О, а ты, я чувствую, тот ещё хулиган, да, нет? Я тоже… Ха-ха-ха… Хо-хо-хо… Глаз у тебя, я смотрю, хитрый, как у охотника. Ты, кстати, любишь охоту на этих, на зайцев, кроликов, на лося, например, медведя, а? Я люблю. Любишь с ружьишком по лесу побродить, любишь?
– Случалось.
– С двустволкой, с карабином? – адвокат совсем не пьяненько, остро блеснул взглядом, и мгновенно спрятался за сладкой улыбкой. – Ооо, я, например, только с карабином. Отличная штука. На спор коробок спичек с пятнадцати метров сбивал, да. А ты? Ты можешь? В эту вот бутылку, с пятнадцати метров, в этикетку, как думаешь?
Петерс слушал вроде бы вполуха, как захмелевший собутыльник, но был трезв и очень внимателен. В пьяненькой забалтывающей речи адвоката угадывал серьёзность беседы. Адвокат старался понравиться ему, гнул какую-то свою главную линию. Петерс старался это разгадать… Изображал захмелевшего лоха. А что касается меткости стрельбы, Петерс мог бы фору адвокату дать, без спора и на деле, что и без оптики с тридцати метров не промахнётся в пуговицу на рубашке у его горла, но неуверенно пожимал плечами.
– Ты мне не веришь, отец, не веришь? Я тебе докажу. Прямо с утра и докажу. И ты покажешь… Бутылки у нас есть… Ха-ха-ха…
Дверь без стука распахнулась, через порог шагнул молодой мужчина с пустым, непроницаемым лицом, в спортивном костюме, кроссовках, с крепкой грудью и шеей, в руках он держал поднос накрытый большой салфеткой…
– А вот и наш ужин, отец, – обрадовано хлопнул в ладоши адвокат. – Ставь сюда, брат. – Приказал «официанту». Тот молча выполнил распоряжение. – Свободен, друг. – Адвокат махнул спортсмену рукой. Тот также молча повернулся и вышел. – Ну, посмотрим, батя, что нам Бог послал. – Воскликнул адвокат, сдёргивая салфетку. – Ууу… Красота какая! Наливай!
Петерс уговаривать себя не заставил, честно исполнял роль проголодавшегося лоха. Полагая, на сытый желудок легче размышлять, и мало ли когда ещё так придётся поесть.
Утром,
В первый день стреляли с азартом, не меньше трёх часов. До обеда. Из двустволок. По фигуркам диких животных… Уйму патронов извели. После обеда тоже. Адвокат откровенно радовался, видя, что Иван Иванович заметно прогрессирует в стрельбе. От попаданий в «молоко», до тридцати– сорока процентов поражения… В последующие ещё четыре дня с двустволок перешли на карабины, в конце недели переместились в пятидесятиметровый тир. Там Петерс стрелял уже из Калашникова и из СВД, с оптикой. По статичным мишеням, по движущимся. Мишени тоже изменились, стали мелкими. Армейскими. Петерс успешно осваивал науку. Адвокат заметно доволен учеником был, радовался, хвалил. Вначале он «догнал» своего учителя, адвоката, потом и перегнал его: поражал уже цели в основном только в десятку… Почти пуля в пулю. Адвокат только языком восхищённо цокал и шлёпал себя по ляжкам:
– Ну ты, отец, даёшь! Ну, даёшь, дед! Не ожидал! Бомж бомж, а все цели уже наповал! Такой талант в тебе открылся. Ты же прирождённый стрелок, батя, оказывается Тебе бы на Северах жить, пушниной промышлять, цены бы там не было, а ты, наркотиками, понимаешь, балуешься, – короткий хохоток, и опять тот холодный испытующий взгляд на Петерса, и вновь широкая улыбка. – Шучу, отец, не обращай внимания. Это от зависти. – Забалтывая, хлопал адвокат в ладони. – Это дело нужно отметить. Как думаешь? – Глядя на Петерса, щёлкал себя по горлу. – Или продолжим?
– Лучше продолжим… если патроны ещё есть.
– Ну, патронов у нас с тобой, Ваня, хоть ж… ешь. Давай! – И они вновь принялись заряжать винтовки.
Адвокат стрелял почти вровень с «учеником», Петерс это отметил.
Он уже понимал к чему его готовят, не возражал. Работа для Петерса была привычной, знакомой.
– Ну, мастер! Ну, ты мастер! Молодец, Иван Иванович. По секрету скажу, выполнишь также хорошо работу, как сейчас, – рассматривая дырки от пуль в центре мишени, откровенно радовался учитель, – с бабками будешь, с чистым паспортом и на все четыре стороны… а-ля-улюм… гуляй, Вася. Хоть в Москву, хоть за бугор… Как говорят, с чистой совестью. Ха-ха-ха…
«Ученик», снаряжая магазин винтовки, спросил:
– Какую работу?
– Такими темпами, – адвокат кивнул головой на изрешеченную мишень, – скоро узнаешь, и на свободу…
– Это правда? – голосом лоха, спросил Петерс. – Серьёзно?
– Я тебе говорю, брат. Серьёзнее не бывает.
48
Я дома. Глажу брюки. И не удивляюсь себе. Ха!
Это бы раньше, до армии, я бы не поверил: мне брюки всегда гладила мама. И рубашки, конечно, и трусы с майками, и… – всё, в общем. И даже ботинки чистила! Потому что мне было не до того. У меня же школа, дела! Да и не умел, уверен был, знал, пацаны засмеют, потому что это дело сугубо не мужское, а женское. А вот сейчас, после армии, глажу всё сам, и чищу тоже, делаю это легко, автоматически. Потому что привык. Поменял взгляды. Вернее, приучили. И нормально. Помаши-ка утюгом или щёткой, женщина, чтоб всё в струнку и блестело, ха… Руки отвалятся, и ноги тоже. Утюг ведь не чайная ложка, и даже не столовая. Это мне легко, тренированному да закалённому, сержанту запаса, а матери, в смысле женщине… К тому же, я слышал, женщину беречь надо, тем более мать. Потому и не даю ей к утюгу прикасаться. Да и думается в это время хорошо, продуктивно.