Честь и бесчестье
Шрифт:
— Вряд ли вам случалось слышать о моем отце… Он был известен под именем Герцога-Молельщика. Это был лицемерный, недалекий человек, настоящий фанатик по отношению ко всему, что он считал греховным.
Снова наступило молчание. Казалось, герцог подыскивает нужные слова. Наконец он продолжил:
— Невозможно описать словами мою жизнь с таким отцом, особенно после того, как умерла моя мать. Сейчас, мысленно возвращаясь к той поре, я прихожу к выводу, что у него, вероятно, были вконец расстроены нервы, а возможно, он даже
В голосе герцога зазвучали циничные нотки:
— Если кто и мог отвратить ребенка от религии, то это, несомненно, такой человек, как мой отец. По утрам вся наша семья вместе со слугами собиралась на молитву, и длилась она невероятно долго. То же самое повторялось по вечерам. Все, что есть в жизни веселого, увлекательного, интересного, безжалостно изгонялось, а любые развлечения были строго запрещены.
— А почему он был таким? — тихо спросила Шимона.
— Бог его знает! — ответил герцог. — Я же знаю только одно: с тех пор как умерла моя мать — мне было тогда всего семь лет, — я жил как в аду…
Шимона издала сочувственный вздох, и герцог продолжил свой рассказ:
— Отец был преисполнен решимости сделать из меня точное подобие себя самого, а потому я был лишен не только общества своих сверстников, но и заботливой опеки няни или гувернантки. Вместо этого меня целиком и полностью поручили заботам домашних учителей.
— Но вы были тогда слишком малы! — пробормотала Шимона.
— Разумеется! — воскликнул герцог. — К тому же эти учителя были в основном немолодые ученые мужи, которые понятия не имели о том, как смотреть за ребенком, а уж тем более — как развивать его умственные способности.
— Это было очень жестоко!
— Истинную глубину этой жестокости я понял только тогда, когда мне не разрешили посещать школу.
— Вы учились дома?
— Да. Мои суровые наставники всегда были рядом. Уроки продолжались с раннего утра до поздней ночи. Иногда мне разрешали ездить верхом, но не играть.
— Наверное, это было невыносимо! Вы, должно быть, чувствовали себя очень одиноким…
— Да, пожалуй, от одиночества я страдал больше всего, — подумав, согласился с Шимоной герцог. — Мне было не с кем поговорить. У меня не было ни одного друга…
— И долго это продолжалось?
— Пока мне не исполнилось восемнадцать.
— Боже мой! Этого просто не может быть!
— И тем не менее было именно так! — с горечью подтвердил герцог. — Можете себе представить, что, когда умер мой отец, я почувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. — Он издал короткий смешок. — Подобно узнику, долгие годы проведшему в мрачной темнице, я совершенно не знал той жизни, в которой внезапно очутился. Все казалось мне таким странным…
— И что же случилось потом?..
— Неужели вы не можете догадаться? — насмешливо спросил герцог. — Разумеется, первым делом я отправился в Лондон. Ведь теперь я никому не был
— Наверное, это было… приятно, — тихо заметила Шимона.
— Это было подобно выходу из тьмы на свет! Но к несчастью, у меня не было никаких нравственных принципов, моральных стандартов, чтобы я мог правильно оценивать людей, встреченных мною в свете. Меня снедало единственное чувство — жгучее желание скорее восполнить все то, что я, как мне казалось, упустил в этой жизни…
— Я вас понимаю…
— Мне хотелось всего запрещенного для меня в течение долгих лет — завести собственных лошадей, охотиться, боксировать — словом, заниматься тем, что для любого молодого человека моего возраста было вполне привычным.
Герцог цинично усмехнулся и добавил:
— Кроме того, меня, естественно, интересовали и женщины!
Шимона стиснула руки, почувствовав внезапный укол ревности, поразивший ее сердце подобно лезвию острого кинжала.
— Мой отец считал женщин порождением дьявола, — продолжал герцог, — поэтому для меня они обладали неизъяснимым очарованием. Меня влекло к ним как магнитом.
Глядя на прекрасное лицо своего собеседника, Шимона невольно подумала о женщинах, наверняка находивших его не менее привлекательным, чем он их.
— И снова я пустился во все тяжкие, — нарушил молчание герцог. — Моя жизнь в свете началась знакомством с весьма порочными друзьями принца Уэльского, встреченными мной в Карлтон-Хаусе. Они-то и подняли для меня завесу над сомнительными удовольствиями, которым сами предавались.
В голосе герцога слышалась неподдельная горечь. Он продолжал свой рассказ:
— Сами можете себе представить, что случилось потом. Я вел себя словно маленький мальчик, оказавшийся в лавке со сластями. Жадно погружаясь в пучину греховных наслаждений, я вскоре заслужил тот титул, который вам наверняка известен.
Губы герцога тронула кривая усмешка.
— Его Бесчестье!.. Да, я гордился своим прозвищем! Во всяком случае, мне оно казалось гораздо более почетным, чем титул Герцога-Молельщика…
Выпалив эту тираду, герцог глубоко вздохнул.
— А потом я встретил вас… Когда вы впервые переступили порог моей комнаты в Рейвенстоун-Хаусе, я понял, что вы — та самая женщина, которую я давно и безнадежно мечтал найти!
— Я… со мной тоже что-то произошло, когда мы… встретились впервые, — сбивчиво произнесла Шимона.
— Мы сразу ощутили, — сказал герцог, — некую невидимую связь между нами. И слова оказались не нужны…
Он обернулся к ней, и в его глазах Шимона прочла боль и муку.
— Когда я поцеловал вас, я понял, что на свете все-таки существует Бог, и поверил в Него.
Шимона вздрогнула — такой отклик нашли слова герцога в ее сердце. Затем он поднялся с места и резко сказал: