Честь и долг
Шрифт:
Пройдя вдоль длинного дома Лихачева, занявшего весь квартал от Фонтанки до Караванной, Соколов повернул к Михайловскому манежу. Главенствующей формой одежды на этой улице были солдатские шинели. Группки возбужденных солдат митинговали на каждом углу, у каждой тумбы. Чем ближе к манежу, тем гуще становилась солдатская толпа. Их настроение отдавало явным оборончеством.
Один из нижних чинов, без всякого почтения обгонявший Соколова, крикнул своему приятелю, шедшему от манежа:
— Захар! Ты что, Ленина не желаешь послушать? Молва прошла, он сейчас явится самолично к броневикам!..
"Неужели так просто вождь большевиков придет в эту кипящую солдатскую массу, настроенную, как говорили
Толпа солдат у бокового, служебного входа не обратила никакого внимания на офицера в старой шинели и помятой гусарской фуражке, уверенно направившегося в глубь манежа.
В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не мытые окна с двух сторон манежа, царил полумрак. Даже большое перепончатое окно в углу пропускало мало света. Алексей не узнал того роскошного, украшенного цветами, еловыми лапами и гирляндами ристалища, на котором когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.
Часть манежа занимали стоящие в два ряда громады броневиков. Серая краска делала их контуры расплывчатыми и от этого еще более грозными и мрачными. Поблескивали только латунные ободки фар и зеркальные отражатели внутри их, словно глаза доисторических чудовищ, затаившихся перед прыжком.
Митинг подходил к концу. Толпа вооруженных солдат, числом тысячи в три, была накалена и выражала возмущение и недовольство. Казалось, раздражение этих разгоряченных и возбужденных людей вот-вот выльется в драку, схватку, бесчинства. Согласия явно не хватало. Большинство кричало против большевиков, костерило их "немецкими шпиенами", требовало обороны Отечества до победного конца. Об этом в разных словах голосили с платформы грузовика, служившей трибуной для ораторов, и штатские, и военные.
Вдруг Соколов заметил маленькую группку людей, пробирающихся через толпу от входа к грузовику. По ящикам, заменявшим ступени, они поднялись на импровизированную трибуну. Главным среди них был широкогрудый, невысокий, коренастый человек в пальто с бархатным воротником и в мягкой шляпе. Его товарищи помогли ему снять пальто и вместе с пальто случайно стащили пиджак. Соколов увидел богатырскую грудь, крепкие руки физически очень сильного человека. С улыбкой и веселым блеском глаз он опять надел пиджак, снял шляпу и оказался рыж и высоколоб. При виде его на трибуне возникло легкое замешательство. За спиной очередного выступавшего оборонца, которому дружно аплодировали солдаты, состоялось какое-то совещание. Высоколобый явно требовал слова. Было видно, что слова ему давать не хотят. Его спутники между тем показывали жестами на массу солдат, желая, видимо, апеллировать к ней. Выступавший закончил свою речь. На платформе на мгновение воцарилось молчание. Коренастый, широкогрудый решительно подошел к ее краю и, обращаясь к толпе, только что кричавшей против большевиков и Ленина, громким голосом с хорошей дикцией произнес:
— Я Ленин…
Гробовое молчание мгновенно сковало многотысячную толпу. В нем чувствовалось и недоброжелательство, и недоумение, и любопытство.
— Нас, социал-демократов, стоящих на точке зрения международного социализма, обвиняют в том, что мы проехали в Россию через Германию, что мы изменники народного дела, свободы, что мы подкуплены немцами… Кто это говорит? Кто распускает эту клевету и ложь?..
Слова Ленина падали в толпу не оправданиями, а дерзостно, наступательно. Ленин рассказал, как Англия не хотела пропустить революционеров в Россию, чтобы не было помех братоубийственной войне, выгодной капиталистам всех стран, в том числе грабителю и разбойнику Вильгельму.
Соколов чувствовал, как мысли Ленина о причинах и целях войны, о Временном правительстве, идущем на поводу у российских капиталистов и союзных империалистических держав, постепенно меняют настроение солдатской массы, весомо ложатся в его собственный мозг.
"Ленин больше похож на профессора академии Генерального штаба, необыкновенно емко читающего курс стратегии, нежели на профессионального революционера и бунтаря", — пришло на ум Соколову.
Голос Ленина наполнял огромный зал манежа. Молчаливое напряжение людей все росло. Но ни один возглас не прерывал речь вождя большевиков. Все колебания Алексея в выборе пути от слов Ленина таяли и исчезали. Соколов был покорен ясной логикой Ленина, его удивительным даром убеждения и прозорливостью, проникновения в суть главных вещей жизни. Когда Ленин умолк, высказав все, что хотел сказать на этот раз, несколько мгновений царила полная тишина, словно в манеже никого не было. Затем будто небо обрушилось на землю — гул бушующей толпы наполнил зал и выплеснулся на улицу. Вся масса людей ринулась к трибуне. Бурные крики радости и восторга, исторгаемые из тысяч солдатских глоток, были созвучны настроению Алексея.
Мрачное настроение, господствовавшее еще полчаса назад в манеже, исчезло, внутри зала стало как-то светлее. Алексей Соколов вышел из манежа тоже в каком-то озарении. "Если кто и может спасти Россию от алчущих ее крови «друзей» и врагов, — так это только Ленин и большевики", — сделал свой вывод генерал.
73. Петроград, 20–21 апреля 1917 года
Верховный главнокомандующий был зол. Второй раз за две недели ему пришлось выехать из Ставки в Петроград, чтобы обсудить с правительством неотложные военные дела: дисциплина на фронтах катастрофически упала. Солдаты бунтовали, приказов не исполняли, воевать отказывались. Главковерх взял с собой для поручений полковника Базарова. Павел Александрович знал стенографию, был исполнителен и пунктуален, ведал почти все о германцах и чуть меньше — о собственных войсках. Феноменальная память позволяла Базарову обходиться без записной книжки — его мозг по количеству фактов мог соперничать с любым, самым обширным сейфом, полным документов и справок.
Вагон Алексеева, где главковерх собирался квартировать и в этот приезд, снова поставили неподалеку от царского павильона на Царскосельском вокзале и немедленно взяли в кольцо часовых. Прибытия Алексеева ожидали в павильоне командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов и оказавшийся в столице командующий Черноморским флотом адмирал Колчак. Едва открылась дверь вагона, как комендант вокзала доложил адъютанту о том, что Корнилов и Колчак просят их принять. Алексеев встретил господ командующих стоя. Он с утра уже был сердит. Из-под седых насупленных бровей зло сверкали маленькие коричневые глазки. Но и гости пришли не с радостью.
Как старший по званию, начал Колчак. Он без околичностей принес жалобу на военного министра Гучкова, который в своем отвратительном стремлении добиться расположения революционных матросов Балтийского флота в качестве морского министра издал приказ, отменяющий погоны на флоте. И это в то время, когда у Колчака в Севастополе отношения между матросами и офицерами еще не достигли точки кипения. Вице-адмирал хвастался полным «единением» личного состава на кораблях и в базах Черноморского флота. Он отказывался понимать своих коллег на флоте Балтийском. В Кронштадте происходили аресты и расправы над офицерами, убит в Гельсингфорсе адмирал Непенин, в февральские дни матросы срывали погоны со своих командиров.