Честь смолоду
Шрифт:
– Мы должны спешить… – бормотал Кариотти, – спешить! Они оцепили улицы, заходят в дома, стреляют и режут и детей и женщин – всех!..
Лелюков, обдумывая решение, спокойно посмотрел на часы и приказал немедленно начать атаку.
Все основные данные операции не менялись, но из нашего арсенала выпало одно оружие – темнота, на которой мы строили свои оперативные расчеты. Мы не могли в такой трагический момент бросить население города.
Ракеты вспыхнули, словно дикие маки раскрыли свои бутоны. И тотчас же дружно застучали наши пулеметы, скрытые кудрявой карагачевой порослью,
Немцы не ожидали нападения. Солдаты посылались с машин, побежали по степи.
Несколько грузовиков попытались одновременно проскочить мост, но, не достигнув его, сцепились бортами и закупорили все движение. Трехосный шкодовский транспортер, крытый брезентом, врезался в грузовики, поднялся на дыбы, как лошадь, и, кружа баллонами, полетел под откос.
Лелюков отнял бинокль от глаз, подморгнул мне, будто говоря: «Ишь, брат, как ловко!»
К нам подбежал капитан Купрейшвили и срывающимся от бега голосом доложил, что его отряд готов к бою.
У капитана Купрейшвили был существенный недостаток: в присутствии старших командиров он всегда излишне горячился.
– Начинай, Купрейшвили! – приказал Лелюков.
– Есть начинать! – Купрейшвили перекрутился на повороте так, что из-под каблуков брызнула галька, и резко, на высокой ноте, отдал приказание, перемешивая русские и грузинские слова, что случалось с ним в моменты сильного волнения.
Купрейшвили бросил отряд в атаку и первым принял на себя огонь противника. Немецкие офицеры залегли в глубоком кювете и открыли редкий, неслаженный огонь по грузинам. Тактическая ошибка Купрейшвили стала ясна для нас, когда его бойцы начали выбывать из строя один за другим.
Молодежный отряд активно обстреливал шоссе. Яковом руководил строгий расчет, а не просто высокий душевный порыв, и поэтому он не выбрасывал людей в открытую атаку, желая избежать лишних потерь.
Купрейшвили нервничал.
– Подвел меня Волынский! Ох, как подвел! – бормотал он.
Неслаженная стрельба со стороны шоссе переходила в стойкий, организованный ружейный и пулеметный огонь.
Грузины залегли.
Противник сосредоточил огонь на Грузинском отряде, а в это время Молодежный отряд подбирался незамеченным к шоссе. Ползком, рывками, бросаясь из стороны в сторону своим сильным и цепким телом, к нам добрался Шувалов. Он сообщил, что пехотная часть, отступившая по боковой грунтовой дороге, начинает принимать боевой порядок.
Лелюков приказал поднимать всю бригаду. Молодежный отряд пошел в атаку.
Теперь была слышна бешеная работа автоматов, и то там, то здесь вставали прямые и косые дымы гранат.
Лелюков нервно закурил. Губы его подрагивали. Атака вступала в свою решительную фазу.
Увидев поддержку, грузины и связанные с ними флангом бойцы 4-го отряда продолжили прерванную атаку.
Мы перебрались на кромку подлеска и залегли в шиповниках.
Невдалеке от нас застучали колеса «максима», замелькали спины бойцов. К пулемету, не прикрываясь бронещитком, на корточках, чтобы лучше видеть, присел пулеметчик Шумейко и сразу же перешел на длинный «шов».
Шоссе дымилось. Ездовые соскакивали с повозок,
Атака грузин развернулась перед нашими глазами. Передние цепи уже завязали рукопашный бой.
Лелюков смотрел в бинокль. Волосы прилипли ко лбу, фуражка – на затылке.
Вот свалился известный в отряде храбрец Ониани. Мумуладзе бежал, не сгибаясь, и стрелял из автомата, прижатого прикладом к груди. Потом он швырнул гранату и, обогнав товарищей, бросился вперед, упал и больше не поднялся.
Возле него свалился еще кто-то из бойцов Молодежного отряда.
– Суслов! – воскликнул Лелюков. И снова:
– Шамрая! Наповал!
Шумейко вдруг отвалился от пулемета, разжал руки, закачался и упал на спину, ноги его остались согнутыми в коленях, и подошвы не оторвались от земли.
С криком, слившимся в одну пронзительную ноту, к шоссе подбежал Вдовиченко, любимец Молодежного отряда.
Голова мальчишки в кубанке с алым верхом и пионерский галстук на шее мелькнули на шоссе, в пыли, и вдруг пропали.
– Да неужто и мальчишку? – выдавил сквозь зубы Лелюков.
Он перекинул бинокль на спину, как это он делал в Карашайской долине, и выдохнул дрожащими от гнева губами:
– Не могу!
Он перещелкнул автомат на боевое положение и побежал к шоссе.
Я бросился за Лелюковым, чтобы остановить его. Отстреляв магазин, он перебросил автомат за спину, поднял руки: правую – к Молодежному отряду, левую – к грузинам, закричал:
– Давай, давай, ребята!..
Возле нас зафыркали пули. Я увидел, как дрогнули поднятые руки Лелюкова и на рукавах рубахи поползли пятна, темные внутри и алые по расползавшимся краям, похожие на увядшие лепестки мака… Лелюков шел вперед, воодушевляя бойцов и не опуская рук.
– Бросай бомбу и за меня! – кричал он. – За себя и за меня!
Лелюкова видели все бойцы: и те, что залегли у дороги и в воронках, и те, кто отстал позади и теперь поднялись и побежали вперед, забегая с боков, заслоняя командира.
Теперь партизаны вышли на дорогу широким фронтом.
Немцы группами и в одиночку бежали по степи туда, где в отдалении поднимались миражи над Сивашами.
Семилетов возился возле брошенных на шоссе горных пушек. Комбриг покрикивал на запыленных, взлохмаченных людей, возившихся возле трофеев.
Черные дымы горевших машин стлались над их головами и тянулись по южному ветру. В придорожной пыли лежали убитые, валялась каска, и от потного подшлемника каски шел пар.
Партизаны-артиллеристы открыли короткую стрельбу по плоскости степи. Бурные клубы вспыхивали то там, то здесь, и слышались, отдаваясь звоном в ушах, разрывы снарядов.
Колхозный отряд вплотную подошел к окраинам Солхата и завязал бой за первую линию каменных домов.
Я посоветовал Семилетову оставить на шоссе артиллерийские заслоны, а основными силами бригады выходить к Солхату. Город лежал перед нами залитый, как кровью, лучами заходящего солнца. Над кровлями и цветущими белокипенным цветом садами поднимались маревые облака занимавшихся пожарищ.