Честь смолоду
Шрифт:
– Мне иногда кажется, Серега, что все сон, – говорит Виктор серьезно, со страдальческой прихмурью. – А потом треснет над тобой земля, посыплется с потолка, – понимаешь, наяву…
Виктор как будто читает мои думы.
– Иногда не верится, Виктор. Часто задумываюсь… Думаешь, думаешь: так это же война! Война! А когда-то только в кино смотрел или папа рассказывал. А теперь на глазах смерть, могилы, наши родные места оккупированы… А мы с тобой в сталинградских степях нюхаем полынь, дышим гарью и запахами трупов… А потом, знаешь, Виктор, хочется снова ощутить материнскую ласку. Ты не смеешься?
– Нет… не смеюсь… говори.
– Разве можно передать свои переживания?…
– А ты втихомолку… плакал? – вполголоса спросил меня Виктор.
– Я?
– Только не таись, Сергей. Плакал?
– Да. Только для себя. А если чуть рядом шорох, сразу глаза просохли…
– И у меня так было…
– Но тогда я даже не замечал… Ты поверишь мне? Не почувствовал слез. Это ощущение крови из раненой головы во время атаки… я решил, что пот… пот часто заливает глаза, вероятно, потому…
– Вероятно.
Виктор сидел, обняв колени, замасленные от постоянного лазанья в узкую горловину батарейного блиндажа.
Много обломков несла тогда Волга: обгорелые доски и хлопок; целлулоидные куклы; а то вдруг вверх ножками вынырнет стул, а его догонит ящик или набухшая туша коровы, похожая на огромный винный бурдюк; мелькнет в волнах пилотка красноармейца, оторванный шинельный рукав со звездой политрука или обращенный к донным глубинам лицом труп немецкого гренадера.
Катит Волга свои воды мимо нас, невдалеке от Ахтубинской поймы, за ней степи и засыпанные пеплом веков дворцы татаро-монголов, решившихся именно здесь поставить дворцы степной столицы покоренного мира.
…Мои бойцы приметили что-то черное, плывущее по течению. В руках у Якубы очутился багор. Таким же багром, только подлиннее, вооружился и Бахтиаров. Два дагестанца побежали вдоль берега, чтобы перехватить плывущую по реке бочку. Да, это бочка, и не пустая. Вот волна обкатила бока. Бочка плыла, играя клеймом на дне и железными обручами.
– Цепляйте навкидок, товарищ лейтенант! – слышится азартный голос Якубы.
Бахтиаров надвязал пожарный багор канатом и мечет его, как гарпун. Багор с брызгами падает в воду, не долетев. Бочка вяло перевертывается на другое, тоже клейменое дно и продолжает свой путь.
– Не тратьтесь, хлопцы! Волной прибьет! – уверяет кто-то зычным голосом.
– Кому только? – мрачно выкрикивает Якуба.
Он бежит, быстро перебирая босыми ногами, на ходу стягивает вместе с бельем гимнастерку, бросает ее своему приятелю, сумрачному солдату Артюхину. Только минута остановки.
– Гляди, Артюхин! – кричит он громко. – На гимнастерке медаль, в штанах – тыща сто тридцать. – Якуба топчется на месте, по-петушьи дрыгает ногами, собираясь нырнуть в воду.
– Гляди там, где-сь «мессер» упокойник! – кричат ему зенитчики, привлеченные суматохой.
– Башку разломишь! «Мессер» туда нырнул!
Якуба уже в воде. Его расчеты перехватить бочку на мелком месте не оправдались. Якуба плывет, быстро работая крепкими руками. Видно, как играют мускулы на спине и предплечье. Тело у Якубы совсем белое. Черны только кисти рук, лицо и шея. Отсюда кажется, что Якуба плывет в перчатках. Вот он шлепает рукой по дну. Грудью Якуба ведет добычу к берегу. Артюхин хочет бросить конец каната. Якуба уже на отмели, придерживает бочку.
– Попалась, курица! – визгливо кричит он.
Дагестанцы что-то кричат Якубе гортанными голосами.
Бахтиаров шурует багром, помогает Якубе вытащить добычу. Сбегаются бойцы из нашего полка, и зенитчики, и тихоокеанцы-матросы, изучавшие под навесом лесопилки «пехотный самовар» –
Через полчаса к нам поднимается веселый Бахтиаров. Помятое пальцами масло лежит глыбой на его ладонях.
– Бочка масла, – басит Бахтиаров. – Рыбье счастье на отдыхе, а!
– Проследи, Ким, чтобы зря не разбазарили, – говорю я.
– У Якубы не выпросишь. – Бахтиаров смеется, наполняет котелки маслом. – И вам принесем на батарею, – говорит он, обращаясь к Неходе.
– Хорошо, Бахтиаров. Еще не раз огоньком поддержу.
Происшествие с бочкой рассеивает наши дурные мысли. Или, вернее, они снова подавлены, прячутся в тайники души.
Пришедший из-под Сталинграда на отдых стрелковый полк располагается в землянках. Я вижу молодых бойцов в летнем обмундировании, вымазанном глиной и копотью; скатки шинели напоминают мне обручи только что выловленной бочки. Люди нервно пересмеиваются, жадно курят, расспрашивают соседей, как у них. Распустив пояса и сняв гимнастерки, расстилают шинели, чтобы погреться на скупом сентябрьском солнце.
Медленно, будто обнюхивая рельсы, ползет бронепоезд. Он только что отработал на поддержке из всех своих орудий. На броне – вмятины, на балластных платформах лежат раненые; их вечером, чтобы не выдавать переправ, перебросят на ту сторону, на левый берег Волги, где зеленеет деревьями пойма.
Бойцы из сталинградского полка собрались у двух баянов. К нам доносятся слова популярной песни. Мы знали только два первых куплета этой песни, занесенной солдатами 62-й армии генерала Чуйкова. Виктор вынимает полевую книжку.
– Ты запоминай вторые строчки, я – две первые, – говорит он.
Песня начиналась слаженным дуэтом, сотни голого сов подхватывали ее дружным хором. Пели ее люди, только что пришедшие с линии боя, и пели ее то как торжественный и устрашающий гимн, то как песню печали, то как песню великой радости и веры в победу. Хорошо ложатся на сердце такие песни.
Есть на Волге утес. Он бронею оброс, Что из нашей отваги куется. В мире нет никого, Кто не знал бы его, Тот утес Сталинградом зовется. На утесе на том, На посту боевом, Стали грудью орлы-сталинградцы. Воет вражья орда, Но врагу никогда На приволжский утес не взобраться. Там снаряды летят, Там пожары горят, Волга-матушка вся почернела, Но стоит Сталинград, И герои стоят За великое, правое дело. Там, в дыму боевом, Смерть гуляла кругом, Но герои с постов не сходили. Кровь смывали порой Черной волжской водой И друзей без гробов хоронили. Сколько лет ни пройдет, Не забудет народ, Как на Волге мы кровь проливали, Как десятки ночей Не смыкали очей, Но врагу Сталинград не отдали.