Честь смолоду
Шрифт:
Я остановился, ответил на приветствие. Боец, не мигая, смотрел на меня. Тусклый блеск его глубоко запавших глаз ничего не выражал. Вяло подняв худую руку со следами смолы на ладони, солдат что-то смахнул со щеки, опустил глаза, прикрыл веки.
– Что, отец? Чего голову повесил? – спросил я.
Человек чуть-чуть улыбнулся, устало, лениво отвел глаза в сторону траншейного внутреннего среза, поврежденного снарядом. Еще не успели оправить бруствер, не доверху загребли ямку, не успели затоптать следы смерти.
– Чего же ты пригорюнился? – повторил
– Да что, товарищ командир, – ответил он вполголоса, – деремся, знаете… недавно из госпиталя. Весь день не ел… В госпитале, может быть, отвык… там режим…
– Желудок свое просит?
– Конечно, товарищ командир. – Опять вялая улыбка прошла по его лицу. – Вымотанный человек на что гож. А ежели опять начнет?
– Не начнет немец ночью. А начнет – встретим. Встретим же?
– Уставший человек хочет отдохнуть, товарищ старший лейтенант.
Меня начинала раздражать его растерянность от одного боевого дня. Но солдат был вдвое старше меня. Мне не хотелось его обидеть.
– Ничего. Сейчас подвезут горячую пищу. – Я протянул ему фляжку. – На, выпей, отец.
Боец взял фляжку, сделал несколько глотков, под морщинистой кожей задвигался выдающийся кадык. Он вернул мне фляжку, поблагодарил.
Я попросил у связного сверток с пюре, развернул бумагу, подал солдату.
– Закуси.
– Что вы! – Солдат изменился в лице. – Я не потому… Еще можете плохо обо мне подумать, товарищ командир. Я под Москвой два ранения получил.
– Кушай, кушай, дружище. У меня еще есть.
Боец взял предложенное.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Кабы в госпитале не приучили…
– Привыкнешь, дружище, – сказал я. – На сталинградской передовой только ночью живем. Ночью и завтракаем, и обедаем, и ужинаем. Днем кукуем с противником. Он ку-ку, и мы ку-ку…
Боец жадно ел. Быстро оправившись с нищей, он смотрел на меня со смущением и благодарностью.
Передо мной, вытянувшись, стоял Якуба. Я не заметил на его лице следов усталости после сегодняшнего страшного боя, когда нам пришлось выдержать шесть контратак, поддержанных с воздуха «Хейнкелями», «Юнкерсами» и «Мессершмиттами».
– Как дела, Якуба?
– Без англичанки управились, товарищ командир, – весело ответил Якуба, вытянувшись по всем правилам натурального солдата. – Только мертвяки дух дают, товарищ командир. Фрицы… Може, обратиться к ним по радио, хай уберут?…
– Этого нельзя, Якуба.
– Жалкую. Який баштан занавозили! Дивлюсь и не пойму, де кавун, де фрицевский гарбуз, что они на своих плечах носят.
– Настроение у тебя, я вижу, боевое?
– А шо нам впервой, товарищ командир? Надо як-нибудь выкручиваться.
– Влияй на остальных, поддерживай дух. Харчи подвезут, патроны доставят, а вот дух, самое главное – дух.
– Духу хватит, товарищ командир, – серьезно, с чувством ответственности сказал Якуба. – Я договорился с командиром взвода: бочку масла, что в Волге поймали, поделим и старослуживым и пополнению…
– Правильно, Якуба. Только не делитесь
– Тут добрый в нашем взводе сержант, молдаванин Мосей Сухомлин. Був под Ленинградом. Як зачнет балакать про Ленинград – спина холонет. Месяц без росы прожить можно… Какие там страсти, товарищ командир! – Якуба наклонился ко мне и полушопотом произнес: – Чуете, вин Мосей Сухомлин. Бачите, як биля его народ скучковался?…
Якуба буквально за руку подвел, подтянул меня к кучке людей, окруживших рассказчика.
Я всматривался в лицо сержанта. Где же я видел его? Где слышал этот тягучий, немного гортанный говор?…
Да это же тот самый молдаванин, который перевез нашу семью на фургоне через хребет!
Да… Это был он, человек, искавший пути в жизни. Вспомнилось, как он, сидя у костра, спрашивал у моего отца: «Кто же повернет жизнь? Коммуны?» И гордый ответ отца: «Колхоз».
Этот сержант стал самым дорогим мне человеком: ведь он хорошо знает моих родителей. С ним говорил мой отец в горной ночевке, тогда еще молодой и сильный. С ним говорила моя мама, у которой тогда были веселые, милые глаза рыбачки.
– А потом мне пришлось на фронте сопровождать товарища Сталина, – продолжал Сухомлин ровным голосом. – Товарищ Сталин ходил по окопам, по болотам, был на передовых позициях. Видел, что не поломать немцу наш народ. Это точный факт, – сказал твердо Сухомлин, – точный факт.
В разговор вмешался молодой солдат и, напирая на букву «о», горячо заговорил:
– А слышали, в Москве было заседание по случаю годовщины Октябрьской революции в метро, на станции «Маяковская»? Там выступал товарищ Сталин и говорил с народом. И радио из-под земли разносило его слова. Вы эти слова знаете все… Съезжались тогда на заседание в поездах. Я сам строил станцию «Маяковская», облицовщиком был. Для меня нет больше чести: на моей станции сам товарищ Сталин выступал.
Молодого перебил пожилой солдат, видимо из рабочих:
– А потом на параде что сказал? Немец кругом, в бинокль глядит, а товарищ Сталин ему в ответ: ржавая у тебя машина… На годик хватит, а там погорят коренные подшипники…
– Не так же говорил товарищ Сталин! – строго сказал пожилой колхозник из далекой Умани.
– А я так, как понимаю. Я моторист.
– Моторист! – укоризненно покачал головой Якуба, обратив ко мне свое лицо, выражающее неодобрение. – Оци ж мини мотористы!.. «Коренные подшипники».
Опять вырвался звонкий голос моториста:
– Каждый понимает товарища Сталина сообразно, – убежденно сказал Сухомлин.
– Сообразно?
– Сообразно своей жизни. К своей жизни применяет, к своей профессии, к своему мускулу, – так я понимаю…
– Так и балакай, – утихомиренно согласился колхозник из Уманщины, – а то «коренной подшипник, коренной подшипник»…
Глава седьмая
Смерть Виктора