Честь смолоду
Шрифт:
Вперед!
Вперед, чтобы скорее прийти к труду, чтобы скорее сбросить маскировочную одежду, чтобы вытряхнуть из кармана патроны, чтобы омыть, омыть руки! Чтобы омытыми руками принести солнце родине. Пусть вечно нам светит!
В первой траншее румыны. Они поднимают руки. Мы знаем, что основной удар надо наносить по второй траншее: там сидят спешенные танкисты дивизии «Викинг». Оттуда шла стрельба по румынам и по нашей атакующей пехоте.
Я знаю, как сражаться с эсесовцами. Ни за что не доверять поднятой руке: вторая нацелена на тебя.
Якуба держится вблизи меня, отстреливается скупо, сберегая патроны. Он явно охраняет меня. Если я что не замечу, заметит Якуба. Если мы вдвоем что-либо проглядим, поможет молдаванин Мосей Сухомлин. Он считает меня как бы своим сыном, после того как мы вспомнили путешествие с фургоном.
Нам трудно достаются танкисты «Викинга». Ко мне подбегает Федя Шапкин, говорит, что ранен Бахтиаров, на его глазах свалился замполит батальона, что рота Загоруйко еще дерется во второй линии траншей Федя кричит на ходу. Его рваные, хриплые фразы вылетают вместе с паром.
Атаке опережает нас. Его рота молча добивает вторую линию, растекается по ходам сообщения в глубину обороны. Я один раз увидел Атаке. Он стоял на белой вершине бронебункера, взорванного прямым попаданием, и энергично махал рукой, направляя бойцов по ходам сообщения, покрикивая по-узбекски, и улыбался.
Подражая Атаке, я тоже вскочил на бруствер, чтобы направить людей в глубину. Шапкин сбил меня с бруствера. Я упал рядом с ним под свист пуль, обметавших бруствер: работал скрытый до этого пулемет. Пошла лента разрывных пуль.
Если ночью рвутся «дум-дум» – красиво: разноцветные по коронке разрыва букетики. Днем же только короткий хлопок и пискливый разлет крошечных ядовитых осколочков.
Траншеи сообщений вывели нас к лощине. Мы достигли балки Купоросной. Не нарваться бы на минные ловушки! Поэтому мы достигаем третьей линии вслед за отходящими немцами. Мы выдавливаем их из соединительных траншей, как из тюбика, и завязываем рукопашный бой в стрелковых и пулеметных ячейках – осиных гнездах, налепленных в норах балки Купоросной. Хорошо, что здесь уже поработали наши авиация, артиллерия и минометы. Снег почернел, обрызганный землей, выброшенной взрывами. Много свежих трупов, лыжных следов и звездочек лыжных разворотов. Попадаются убитые лыжники. И вон – я отвожу глаза, й сердце мое становится как комок железа – девушка-санитарка… Глаза-фиалки залиты кровью, губа рассечена. Кровь заливает обнаженную девичью шею.
…Высокий, с сильной проседью немец, с погонами младшего офицера, будто прикованный к размятой глине войлочными на деревянной подошве ботами, с блеском золотых зубов из-под приподнятой верхней губы, с автоматом в обмороженных руках, с въевшимися в пухлое мясо перстнями…
Я загляделся на секунду дольше, чем нужно было, на убитую девушку. В секунду можно сделать два
Немец покачнулся, опустился на колени и упал лицом вниз. Я видел его голову, спутавшиеся волосы, оборванный хлястик шинели.
Я хотел приподняться, но не мог.
Возле меня никого не было.
Неподалеку слышалась татакающая дробь магазинных немецких винтовок, характерные, отличные от нашего, разрывы ручных гранат.
Я попробовал поползти. Онемение прошло. В ногу вступила боль. Хотелось кричать. Может быть, и крикнул. Возле меня очутился Якуба. Подполз, разлепил забитые снегом губы:
– Товарищ старший лейтенант, як же так?
– Кажется, ранен, Якуба. – Я силился подняться. Якуба навалился на меня. Я почувствовал запах махорки и чеснока. Якуба держал меня за плечи, а мою грудь придавила его винтовка. – Нельзя. Пристрелялись… Лежите… Якуба не выпускал меня, одновременно пытаясь на ощупь определить мое ранение. Я почувствовал выше колена резкую боль, пальцы Якубы дошли до раны. Я застонал. Якуба сразу отпустил руку и тихо, опять обдавая меня своими теплыми запахами махорки и чеснока, пробормотал:
– Пуля. Бо, если осколок, порвал бы шинель. Самому вам не дотянуть до сестер.
– Доползу, Якуба.
– Ни… Давайте лягайте на меня. Я вас дотяну до балочки. Ни… ни… не подымайте голову.
Якуба очень ловко как-то надвинул меня на себя, приказал держаться руками за плечи и потащил меня по целине. Он полз в снегу, отфыркивался, тяжело дышал.
И когда Якуба дотащил меня к спуску в лощину, я увидел своего замполита. Шапкин встал, бросился к нам.
– Убьют, – досадно бормотал Якуба, – як же так? Да разве можно таким детям быть на фронте?
Шапкин подбежал, нагнулся, схватил меня за руки и понес. Его широкое, курносое и такое всегда застенчивое лицо склонилось ко мне. Его брови были в инее, шерстяной ворот подшлемника прикрывал рот.
– Так же нельзя, Сережа, нельзя, – говорил он, прерывисто дыша. – Балку-то почти очистили. Противник усилил сопротивление у Воропонова. 'К нам опять подтягивают сибиряков… Сейчас опять начнет артиллерия и пойдем… вперед! Эх ты!.. Генерал Шувалов приказал брать противника техникой в первую очередь. Приказ Сталина… А ты? Эх ты, Сережка…
Я слышал рокочущий хозяйский голос нашей артиллерии, рев штурмовых самолетов.
Шапкин прыгнул в сугроб с обрывчика. Теперь мы были в безопасности.
– Где Якуба? – спросил я.
– Сестру, – приказал Федя, – быстро сестру!
– Я тут, товарищ старший лейтенант, – отвечал Якуба.
Он стоял возле меня.
– Як же так?… Политрук мог загубить и вас и себя. Чи я не мог вас понести руками?… Теж не тактика… Ладно, шо обошлось, а кабы… – Якуба укоризненно махнул рукой.