Честная игра
Шрифт:
— К сожалению… — начал Джервез, но Билль прервал его смехом:
— Ах, боже мой, я и забыл!
Он позвонил и спросил вошедшего лакея, дома ли мисс Филиппа. Оказалось, что нет, — она уехала в Уолтон-хиз играть в гольф. Билль и Джервез еще немного побеседовали. Джервез собрался уходить, заявив, что у него есть еще какие-то дела.
— К сожалению, мне пора, — сказал он, подымаясь.
Он вышел, унося с собой запах эссенции, фиалок, кедрового дерева, довольный смех Билля и мягкий счастливый голосок миссис Кардон. Холодный октябрьский воздух заставил его вздрогнуть. Он пошел скорее. Конечно,
Их присутствие заставляло его вспоминать прошлое. А именно: совместную учебу в школе, привычку называть друг друга уменьшительными именами… и вообще их общество разбивало его сосредоточенное романтическое настроение. Он не мог проанализировать своего теперешнего состояния. Он пытался уже и раньше дать себе во всем отчет, и все вместе взятое убедило его в том, что он безумно влюблен в Филиппу.
Эта любовь пугала его. Подобная страсть была вне схемы всех обычных явлений. В известном отношении ее власть была ему тягостна; и меньше всего ему хотелось питать такие чувства к девушке, почти ребенку.
Тогда он выхлопотал, чтобы его послали с особым поручением в Багдад. Но все его помыслы сосредоточились на одном; он чувствовал всю пагубность охватившего его безумия и все же вернулся несколько месяцев спустя только для того, чтобы убедиться, что его страсть, если это вообще было возможно, стала еще сильней. Он старался заглушить ее, но, вместе с тем, не мог отказаться от частых встреч с Кардонами, виделся с Филиппой так часто, как только мог, и жил их жизнью. Умышленно старался жить тем исключительно современным образом жизни, который Фелисити, старшая сестра Филиппы, считала, по-видимому, единственно правильным. Это убеждение, очевидно, разделяла и Филиппа.
Он стал таким же завсегдатаем ночных клубов, как и весь штат молодых людей вокруг Фелисити; купив себе гоночный автомобиль, он разъезжал по всей стране в погоне за удовольствиями так же неутомимо, как любой юнец, только что вышедший из Оксфорда.
Он прекрасно сознавал, что в значительной мере он обязан своей популярностью своему богатству.
«Флик заплатит!» — было излюбленным выражением его более молодых товарищей, считавших излишним какое-либо другое имя, кроме прозвища, и с одобрением относившихся к мастерской игре Джервеза в поло.
Но даже и дружеская фамильярность этой молодежи не приносила ему удовлетворения и нисколько не заглушала и не уменьшала силы его любви.
Совершенно внезапно, неделю тому назад, в посольстве, следя за Филиппой, танцевавшей с Тедди Мастерсом, он прозрел.
— Все равно ничто не поможет. Я больше не могу. Я должен попытать счастья.
В течение шумных летних месяцев он раза два задумывался над тем, как отнесется к этому Билль Кардон; и сила полученного наследства, и то, что Филиппа называла «одного поля ягода», заставили его пригласить Билля к завтраку, чтобы спросить, может ли он сделать предложение Филиппе.
Джервез принадлежал к прежнему типу людей. В нем были глубоко заложены старые принципы, старые обычаи, старое понятие о вежливости. Перед всем этим он преклонялся, и все это он любил. Война, изменившая весь мир, вызвавшая
Сорокасемилетнего мужчину, уже установившегося, испорченного жизнью и довольно снисходительного к самому себе, не так легко заставить изменить свой путь. Все, что войне удалось сделать с Джервезом, свелось к тому, что он превратился в несколько более замкнутого человека, решившего «зверски», если можно так выразиться, защищать свое добро.
По мнению Джервеза, в результате этих четырех ужасных лет все как-то заколебалось и пало: нравственность, классовые различия, честь. Одни только цены и налоги поднялись на неслыханную высоту!
Он ясно сознавал после своего последнего ранения, — он как раз начинал поправляться, когда подписали мир, — что ему надо жениться. Он хотел иметь сына, готового сражаться в будущей войне и продолжить достойным образом его род.
Лежа на спине на своей узкой койке в лазарете на Гросвенор-сквер, он глядел на пасмурное ноябрьское небо и вспоминал… Его глаза сузились, когда он вспомнил, что теперь бедный Эдуард убит под Ипром и Камилла свободна; Джервез устало заворочался на подушках: есть ли в мире что-либо более мертвое, чем умершее увлечение?
Но разве ему не было когда-то двадцать шесть — двадцать семь лет? И он верил, что если Камилла не выйдет за него замуж, он застрелится.
Она не вышла за него замуж, она вышла за Эдуарда Рейкса… Джервез ясно видел его перед собой: веселое, несколько резкое лицо с еврейским носом и умным высоким челом, обрамленным рыжей шевелюрой… Да, старина Эдди не был красавец, но все же ничего себе… Рыжий австрийский еврей, большой финансист и добрый солдат, и патриот своей новой родины, когда в этом появилась нужда…
Нет, он не женился на Камилле и не застрелился… Щепетильность удержала его от того, чтобы после ее выхода замуж стать ее любовником, когда Рейкс так увлекался какой-то продавщицей, а Камилла была так несчастна… Любовь удерживала его от этого шага — он, в известном смысле, слишком любил ее.
Парадоксально, но верно. Глупая идеалистическая черта… нечто необъяснимое… Он продолжал любить ее долгие годы, неудовлетворенный этой платонической любовью, часто виделся с ней, но почти всегда в кругу ее семьи… среди всюду поспевавших хорошеньких девочек и мальчиков, присутствие которых было неизбежно… Трудно было любить женщину, которая была такой прекрасной матерью!
Он был склонен считать, что она создана для материнства. Конечно, глупо было истощать свои лучшие силы и мучить ее… И, тем не менее, хотя ему самому часто становилось невмоготу, и он приходил в глубокое отчаяние, когда видел ее, все же он никогда не мог достаточно насладиться ее бледной миловидностью, не мог не волноваться при одной мысли о ней… Великий боже, это было около двадцати лет тому назад…
На улице зажглись фонари, освещая своим мерцающим светом комнату; до него доносились слабые звуки отдаленного ликования, отголоски единодушных приветственных кликов… На дворе накрапывал дождь… И все же, когда вошла розовенькая, хорошенькая, но вполне опытная сиделка, чтобы зажечь свет, Джервез попросил оставить его в темноте.