Честная игра
Шрифт:
Он хотел отказаться от танца — понуждал себя к этому, но не смог, вместо этого, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…
Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор»… «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать»… И он виделся таким образом с Филиппой ежедневно, в продолжение того времени, что Джервез был в отсутствии…
Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин
Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин, это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.
Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервезом. Ее очарование было для него ударом по сердцу, он заметно вздрогнул, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.
— Неужели уже начинается страх перед рампой? — поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.
Он остался в, так называемой, «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сэндвичи, наконец пришла и Филиппа. Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шеншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.
— Как, Тедди! Вы еще не готовы?
Он проклинал свою недогадливость, как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.
Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную — костюм греческого пастуха, — и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.
С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.
В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его скрипки, то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они, в ожидании своей очереди, стояли вместе, случайно совсем одни.
Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.
Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал:
— Люблю тебя!
Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:
— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате!
Она схватила бокал шампанского и подала ему. Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной, но он уже не мог остановить этот низкой смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, — смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!
— Пейте, пейте, пожалуйста! Вы в самом деле больны, — просила Филиппа, и он выпил, поставил
— Знаете, — сказала ему Филиппа, — вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.
В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:
— Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?
— Красавец парень, что и говорить! — добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль:
— Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги — высшей марки.
И правда, Тедди Мастерс казался обласканным солнцем юношей гор, к тому же, его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.
У него была фигура греческого бога — стройные бедра, стройные лодыжки и колени, и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.
В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла, он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.
Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в его руке, а другой он обнимал ее стан.
Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.
Они танцевали, как луч солнца по волнам — так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.
Раздались бурные аплодисменты.
— Еще раз? — выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. — Повторим?
Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси…
Джервезу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вырос за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.
Он не аплодировал; его руки, холодные, как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд, он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.
Он резко выпрямился, и, когда танец наконец кончился, вышел на балкон. Улица тянулась перед ним, окаймленная рядами освещенных автомобилей, темные силуэты крыш выделялись на фоне еще более темного неба. Было поздно, и только отдаленный шум движения долетал до него, терпеливый топот старых сильных лошадей, тянувших повозки на базар, или случайный резкий рожок торопившегося домой такси.
«Я должен непременно взять себя в руки, — сказал он себе. — Бог знает, что со мной случилось. Филиппа не видела Мастерса целыми месяцами… была абсолютно счастлива со мной в Сомерсете… Я потерял почву… равновесие…»