Честная игра
Шрифт:
Она не могла продолжать, задрожала и прижала обе руки к лицу.
Наступило молчание и продолжалось так долго, что казалось угрожающим.
Филиппа подняла голову.
Джервез стоял неподвижно, устремив на нее полные враждебности глаза.
Невыразимое негодование овладело ею; оскорбленная гордость заставила ее еще выше поднять голову. Это действительно переходило все границы! Быть обвиненной, подозреваемой! Ее слова, ее оправдания вызывают лишь сомнение!..
Она подняла руку.
— Уйди, пожалуйста, — раздельно промолвила она. — Оставь меня одну. Я думаю,
Видно было, что она дрожала, но она бесстрашно смотрела на Джервеза.
Он признавал ее мужество, но ярость слишком уж овладела им, чтобы он мог оценить его. Давнишнее подозрение вылилось, наконец, наружу и разгорелось в неукротимый гнев; он не мог ясно соображать; его мысли вертелись вокруг одной точки.
Каждый раз в его отсутствие появлялось что-нибудь новое в отношении к Тедди; в самые первые дни ему, опять-таки из-за Тедди, захотелось узнать, любит ли его Филиппа. Один вид Тедди, даже звук его голоса, были ударом по его тщеславию. Его тщеславие было уязвлено молодостью Тедди, а эта обида была так же реальна, как его ревность к Филиппе.
С самой женитьбы мысль о молодости и ревность к молодежи, словно скрытая язва, коварно подтачивали его прямой и привлекательный характер.
Джервез упорно отрицал бы это, но это было так.
В эту ночь, после долгих дней мучения, болезнь его разума обратилась в горячку, он окончательно перестал владеть собой.
Воспоминания, каждое как ядовитое жало, роились в его мозгу: взгляды Тедди, планы Тедди, постоянные разыскивания им Филиппы, ее полупризнание прошлым вечером, объяснение, которое «она не могла дать», ее жалость к нему, всякая мелочь, все было преувеличено им, и ему казалось, что это — доказательства ее неверности, неверности в чувствах, если не в действиях.
Дыхание у него спирало; он поднес обе руки к горлу и схватился за шею, как бы для того, чтобы освободить ее от каких-то тисков; это движение, багровый цвет его лица и его ярость заставили Филиппу невольно отступить на шаг.
Запинаясь и захлебываясь, он с трудом произнес:
— Да… вот оно… вот как ты чувствуешь! Я давно это знал. И из-за этого мы… ты…
Он остановился, задыхаясь; из темной накипи его мозга всплыло одно воспоминание вылилось в самое неожиданное и оскорбительное обвинение.
— В прошлом году, — продолжал он, опустив одну руку и указывая ею на Филиппу, — в прошлом году… во время этого несчастного случая… тебе было все равно… Вот что это было… ты… даже тогда…
Вся кровь бросилась в лицо Филиппы; она больше не боялась ни его, ни за него; она подошла к нему и стояла так близко, что могла видеть движение его мускулов под натянутой кожей лица.
Она проговорила отчетливо, но без выражения:
— Ты лжешь, и ты знаешь, что лжешь! И эту ложь я никогда не прощу. Ты возьмешь свои слова обратно, или я не останусь больше с тобой.
Она прошла мимо него в свою комнату, ступая твердо и быстро, и закрыла дверь.
Звук дверной
«Все это так ужасно, что я к этому совсем не была подготовлена; мне и в голову не приходило, что он так чувствует, может так чувствовать,» — думала Филиппа. Вся дрожа, она опустилась на кушетку и старалась восстановить эту сцену; ей надо было это сделать, чтобы понять точку зрения Джервеза.
Разве было похоже на то, будто она поощряет Тедди?
Бесполезно было бы отрицать, что она не знала о его любви. Но только любовь его была такая… трогательная, как бы далекая, — как всегда бывает любовь, на которую не отвечают.
И встречались они сравнительно редко; но, к несчастью, как-то случалось, что большинство их встреч бывало в отсутствие Джервеза. Это было одно из тех ужасных совпадений, которые еще скорее губят замешанных лиц, чем даже свидетельские показания, потому что каждая случайно обнаруженная встреча дает повод предположить что-то тайное.
«Но ведь тайного ничего не было», — с отчаянием думала Филиппа.
Так вот каков был Джервез! Подлинный Джервез, — человек, которого она знала, как ей казалось, целых два года! Все ее понятия, все ее верования рушились, образуя груды развалин. В действительности, того Джервеза с нежной, особенной, как она думала, душой, на которого можно было опереться, никогда не существовало! Тот Джервез был только воображаемым лицом, настоящим же Джервезом был вот этот человек, который кричал на нее, как сумасшедший, обвинял и поносил ее… И она отшатнулась от него, вся содрогаясь от отвращения при мысли о нем, но без страха.
Ощущение сильного холода охватило ее; она медленно встала и начала раздеваться. Лечь в постель казалось невозможным, сон никогда не был так далек от нее.
В белом пеньюаре она начала ходить взад и вперед; длинное платье мягко ложилось на ковер.
Что остается в жизни людям, если они окончательно поссорились?
Все мольбы и оправдания Джервеза не смогли бы изгладить из памяти сказанного и того, что он подразумевал.
И за что, за что?
Тедди уезжал; у него было чисто юношеское обожание… он поцеловал ее всего два раза — в очень давние дни, еще до Джервеза, — и поцелуи его были такие короткие, застенчивые.
Быть обвиненной Джервезом в неверности, измене! Это было все равно что взять паровой каток для того, чтобы смять маргаритку! Сама мысль об этом была явно смешна. Ну конечно, он мог отзываться пренебрежительно о слепой вере Сэмми в Фелисити, если таков был его способ действий при малейшем необоснованном подозрении.
Если бы все это не было так трагично, оно было бы смешно. Но оно было трагично; этот терзающийся человек, чуть не проклявший ее, — был ее муж.
Филиппа задумалась над этим, неподвижно глядя в высокую открытую стеклянную дверь на сапфировое ночное небо. Она никогда не любила Джервеза по-настоящему; она поняла это теперь, потому что не чувствовала к нему никакой жалости, а лишь сильное негодование и что-то вроде презрения.