Честная игра
Шрифт:
И Филиппа — тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.
Джервез, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.
Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервеза, как будто он был выставлен на показ.
«Он сошел с ума, — думал он. — Сумасшедший или чертовски дурной человек — это почти одно и тоже!»
—
Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервеза… Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.
— Какая щедрость! — говорили в публике, восхищаясь Джервезом.
Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.
— Чертовски гнусный поступок, я нахожу! — говорил Ланчестер Леоноре. — Боже мой! Все это было бесчеловечно… он не человек, этот Вильмот.
— Это было все слишком ужасно, — промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.
Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:
— Моя маленькая женушка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное — давать показания! Это чуть не разбило ее сердце… Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером… В общем, ужасная история, а?
Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:
— Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!
Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее плечам…
— Поедем со мной в Линдхэрст… Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна… я не могу еще пока отпустить тебя далеко.
— Я не могу остаться, — прошептала Филиппа.
Камилла посоветовалась с Разерскилном.
— Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц, другой, пока уляжется этот скандальный интерес…
— Я поговорю с ней, — сказал Разерскилн.
Он сказал:
— Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену — идет?
Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо.
— Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, что я не сознаю, как много вы оба сделали для меня? Если Джервез, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня не убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при… при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать.
Он вернулся к Камилле.
— Ей лучше уехать, — сказал он просто.
Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.
Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что некоторые знакомые перестали кланяться.
Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрые взгляды, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу — все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж, в школу; он знал также всю ее семью и Джервеза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда.
— У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!
Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:
— Дайте мне знать, когда поедете обратно.
Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж… и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимере, у нее промелькнула горькая мысль: «Счастливцы!»
Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее — покрыты позором.
Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.
Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:
— Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет.
Это была правда; ей некуда было ехать и не к кому, и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?..
Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества… А если бы она их и не растеряла, то они, наверно, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась — именно осмелилась! — улыбнуться ей, но не посмела заговорить!
И Фелисити с Сэмом исчезли; они не хотели видеть ее, и она не нуждалась в них.
В этом году ей исполнится двадцать два года!
Двадцать два! А может случиться, что она доживет до глубокой старости!
— Premier service [8] ! — прокричал голос проводника.
Филиппа встала и пошла в вагон-ресторан по качающимся, пыльным коридорам. Беглый взгляд показал ей, что там не было никого, чье лицо приняло бы рассеянное выражение при виде ее, и она облегченно вздохнула.
8
Первый завтрак (франц.).