Четверо
Шрифт:
– Вы проводите с командой очень мало времени. А командный дух – это очень важно.
– Важно, кто ж спорит… Доделаю работу и зайду, куда ж они денутся.
– Командир, я советую вам всё же заглянуть к ним.
Лазарев нахмурился.
– «Аврора», у нас тут не клуб по интересам, не мальчишник, не дружеские посиделки. Мы учёные, исследователи, космонавты, у каждого из нас своя работа.
– Они не видят вас сутками, командир. Это может привести к утрате доверия и конфликтам. Поверьте мне как психологу.
– Ладно, ладно. – Лазарев отложил планшет и встал
В кают-компании сидели все трое: Крамаренко, Нойгард и Гинзберг. На столе в этот раз было почему-то больше еды, чем обычно, даже откуда-то появился небольшой кремовый торт. Все трое весело шутили и переговаривались, но замолчали, когда в отсек вошёл Лазарев.
Гинзберг, почему-то сидевший за столом в дурацком разноцветном колпаке, при виде командира приветливо, но холодно улыбнулся.
– Что за веселье у вас тут? – спросил Лазарев. – Гинзберг, что за колпак у тебя?
Гинзберг перестал улыбаться.
– У меня сегодня день рождения.
– Вот как… – растерянно сказал Лазарев.
– Ему сегодня 127 лет, – сказал Нойгард.
– Все поздравили меня с утра, кроме тебя, – сказал Гинзберг.
– Прости. С днём рождения тебя.
– Спасибо, спасибо.
Повисло неловкое молчание.
Лазарев растерянно оглядел команду, придвинул стул к столу, сел рядом.
– Я поздравляю тебя, желаю тебе долгих лет жизни, здоровья… – замялся он. – Вот этого всего.
Молчание стало ещё более неловким.
– Серьёзно, что ж ты так, – сказал Нойгард. – До того как мы уснули в этих капсулах, ты был как-то добрее. Может, стазис что-то подпортил? Я, конечно, понимаю, важные дела и всё такое, но ты больше общаешься с роботом, чем с нами. Сутками не видим. Раньше такого не было. Раньше всегда мог подбодрить, пошутить, а сейчас…
– У меня важная работа, – возразил Лазарев. – Работа на первом месте.
– А у нас не важная? – сказал Гинзберг. – Чёрт с ним, с днём рождения, но это уже не первый раз, когда ты относишься к нам как…
– Как к деревянным болванчикам, – продолжил за него Нойгард. – Как будто нас не существует. С тобой говоришь – будто в пустоту смотришь. Слушай, мы тут сейчас все на взводе, если ты не заметил. Зачем от нас прятаться? Что-то случилось? Если честно, это как-то, ну… Напряжно.
Лазарев замолчал.
– Я не прячусь… – Он пожал плечами. – Ладно. Извините. Может быть, я неправ. Может, и сам не замечаю этого.
– Ладно, проехали. Мы тут без тебя, между прочим, обсуждали гравитацию и теорию относительности. – Крамаренко отрезал кусок торта и обратился к Гинзбергу: – Ты в курсе, например, что мы сейчас совершенно не знаем, сколько тебе может быть лет на самом деле?
– Отличные новости, – сказал Гинзберг. – Сколько же мне лет? Десять тысяч?
– Ну, это вряд ли, конечно. Правда в том, что мы не знаем, сколько времени сейчас прошло на Земле. Мы знаем, сколько лет, дней, часов с начала полёта прошло относительно нашего корабля, но время и пространство искривляются даже на сравнительно небольших скоростях – вспомни эксперимент с «Викингами» в семидесятых годах двадцатого века, – а что уж говорить о нас? Мы отсчитываем время с помощью атомных часов на борту, но это наше время. На Земле оно может быть другим.
– А сейчас попробуем узнать, – сказал Лазарев. – «Аврора», какой сейчас год и день на Земле?
«Аврора» ответила не сразу:
– Я не могу вам этого сказать. Слишком много неизвестных факторов.
Гинзберг присвистнул.
– Даже робот не знает, – сказал он.
– Мы оторваны не только от привычного пространства, но и от привычного времени, – сказал Крамаренко. – Вряд ли, конечно, на Земле сейчас наступило четвёртое тысячелетие, но, скажем так, есть такая вероятность, отличная от нуля. Впрочем, вы все проходили в школе физику и должны это понимать. А может, и наоборот. Может, мы вообще вернёмся в прошлое.
Нойгард взглянул на наручные часы.
– Как бы то ни было, – сказал он, – на моих часах полдень, и мне пора проверить состояние двигателей. Я пошёл в двигательный отсек, вернусь минут через десять. Странно говорить о времени в таком контексте, но что уж поделать… Не доедайте торт без меня.
Он встал и направился к выходу.
– Мы очень многого не знаем, – задумчиво проговорил Гинзберг. – Удивительно, насколько мы ещё глупы.
– Мы даже не знаем, что такое гравитация, – продолжил Крамаренко. – То есть серьёзно: мы не знаем, как она работает. Она двигает звёзды и галактики, атомы и нейтроны, она искривляет время и пространство, она разгоняет частицы в наших стазисных установках, замедляя время. Это сила, которая делает вообще всё. – Он обвёл руками вокруг. – Но мы не знаем, что это. Мы не знаем её природы. Сто лет назад верующим нужен был Бог, чтобы объяснить необъяснимое. Для физиков этот Бог – гравитация. Когда мы поймём, что это такое, мы сами станем богами.
– Но мы умеем совершать гравитационные манёвры, – сказал Лазарев. – В конце концов, у нас на корабле есть гравитационная установка, чтобы мы тут не плавали, как рыбки в аквариуме, и чтобы наши мышцы не превратились в студень.
– Да, мы пользуемся гравитацией, – кивнул Крамаренко. – Мы более-менее знаем, как это работает, но не знаем, почему это так работает. Пещерные люди использовали огонь, ещё не зная о его сущности. Они не знали, что это низкотемпературная плазма, у них и слов-то таких не было. Для них это было: «О-о-о, великие духи послали нам горящую ветку, мы можем принести её в пещеру и зажечь от неё костёр». Мы сейчас – те же самые пещерные люди.
– Нас забросили на этой железной болванке за четыре световых года от Земли, и чёрт знает, что теперь тут будет, – мрачно проговорил Гинзберг.
«Гинзберг, – подумал командир, – что с тобой не так, ты же всегда любил космос больше Земли, это же твоя родная стихия».
– Кажется, кому-то снова надо поговорить с «Авророй». – Лазарев попытался пошутить и только потом понял, что вышло не очень.
– Сам и разговаривай, – сказал Гинзберг. – Ты с ней вон нашёл общий язык.
Лазарев хотел было извиниться, но совершенно не знал, как это высказать. Его охватило раздражение.