Четвертая Беты
Шрифт:
За столиком, к которому они подошли, никого не было. На темной поверхности выделялись белые листки, рядом лежали ручка, карманный фонарик. Это и чашка карны, больше ничего.
— Никак ты стал трезвенником? — шутливо спросил Маран, но Поэт ответил серьезно:
— Время пьянок прошло.
Маран вскинул на него глаза, но промолчал.
— Селуна, принеси нам карны, — крикнул Поэт, садясь.
— Новая песня? — спросил Маран, взяв один из листков.
— Да.
— Жалко, не допел.
— Хочешь, допою? Но лучше не надо. Тебе будет трудно сделать выбор.
— Какой выбор?
— Между свободой выслужиться и свободой отдать… ну не жизнь, конечно, но… Там есть, например, такие строки… Погоди… Это, в сущности, еще черновик, я плохо помню… — Он заглянул в свои листки. — Сегодня нам даровали свободу подохнуть с голоду… И так далее. Ну что, спеть?
— Не стоит, — сказал Маран после паузы.
— Это угроза?
— Это добрый совет. Неужели ты думаешь, что среди стольких людей не найдется хотя бы одного, который счел бы подобные слова святотатством?
Поэт окинул взглядом зал. В полумраке с трудом угадывались силуэты, лиц не было видно.
— Не знаю, — признался он чистосердечно. — Но какое это имеет значение? Разве я пишу песни для того, чтобы скрывать их… неважно, от друзей или от врагов, от врагов не более, чем от друзей. В конце концов, я делаю то, что делаю, не ради пустого удовольствия демонстрировать свою отвагу… это был бы всего лишь род бахвальства, не более…
— Ну а ради чего?
— Наше общество, обманутое лживой болтовней, не подозревает, сколь оно уродливо. Я пытаюсь создать зеркало, в котором оно увидело бы себя. Тогда у него может возникнуть желание переродиться.
— А если это общество не отвернется с ужасом и омерзением от зеркала, которое ты ему подставляешь, а станет любоваться и своим правдивым отражением, тогда как? — спросил Маран.
— Тогда ему нет спасения! И все же я должен попытаться. Нельзя пройти путь, стоя на месте.
— Дорогу осилит идущий, — пробормотал Дан.
— Отличное начало для песни.
— Дарю.
— Нет, спасибо. Хорошие слова, но не мои.
— Честно говоря, и не мои.
— Идущий, — задумчиво повторил Поэт. — А вернее, идущие. Это про нас. Как думаешь, Маран?
Маран вздохнул.
— Что ты хотел мне сказать?
— Куда ты торопишься? Неужели тебе уже наскучило общество старого друга? Или ты боишься, что наверх донесут о твоих встречах с мятежным поэтом?
— Я ничего не боюсь.
— Врешь! Боишься потерять… если не жизнь, так власть.
— В моем положении власть теряют только вместе с жизнью.
— Верно. Поэтому человек в твоем положении боится потерять и то, и другое.
— Либо ни то, ни другое.
Поэт откинулся на спинку стула.
— Удивительный ты человек, Маран, — сказал он неожиданно примирительным тоном. — Знаешь, что меня больше всего мучает? Я не знаю за тобой ни одного преступления. Конечно, преступны сами ваши законы, и уже то, что ты им служишь, преступление. Но я имею в виду не это. За любым из верхушки я знаю случаи, когда они попирали даже эти законы, а за тобой — нет. Я хотел бы знать хотя бы об одном преступлении, совершенном тобой лично. Мне было бы как-то проще…
— Проще что?
— Проще жить, наверно.
— Понятно. Вычеркнуть хочешь? — Голос Марана чуть дрогнул, почти незаметно, но Поэт дернулся и впился в него взглядом.
— Тебя? Как же я вычеркну? Жизнь ведь не рукопись, чтоб ее править, — сказал он тихо.
— А почему ты не хочешь допустить, что я не совершал преступлений? — спросил Маран уже спокойно.
— Это невозможно. В нашем государстве начальник спецотдела Охраны не может не быть преступником. Его просто не держали бы на таком посту. Разве что ему известны тайны, от которых зависят судьбы сильных мира сего…
— Не будь наивным, Поэт! Подобные тайны — оружие обоюдоострое, они опасны. Человека, в них проникшего, убирают вместе с тем, что ему удалось узнать.
— А если он примет меры предосторожности?
— Какие?
— Ну например, оставит у надежных людей сведения, подлежащие обнародованию в случае его гибели.
— Ты рассуждаешь, как ребенок. Из человека, совершившего подобный опрометчивый поступок, выколотят все имена и адреса… не дай тебе Создатель узнать о пытках, которые всего лишь повседневность подвалов Крепости.
Поэт придвинулся ближе и заглянул Марану в глаза, тот не отвел взгляда. Наступило тяжелое молчание.
— Спасибо, что предупредил, — сказал Поэт наконец. — Правда… Признаться, ты поставил меня в затруднительное положение. Ну и дураком же я был. Вообразил, что посвятив в тайну несколько человек, застрахую себя хотя бы на время, пока не приму решение, и пожалуйста, оказывается, я подставил под удар других… среди них еще и женщин плюс ко всему…
Дан похолодел.
— Почему ты заранее решил, что всех выдашь? — пробормотал он, не узнавая собственного голоса. — Любую пытку можно выдержать, если знать, во имя чего…
— Я не люблю красивых слов, — оборвал его Поэт. — Лучше сказать меньше, а сделать больше. Но, в любом случае, предусмотреть надо все. Недостойно мужчины положиться на собственную стойкость и погубить доверившихся ему людей, если окажется, что крепость духа и крепость тела не одно и то же.
— Ты не уверен в себе?
— Я уверен в себе, но сотни людей получше меня и не менее уверенных в себе отрекались не только от других, но и от самих себя. — Он задумался. — По-моему, есть один-единственный способ спасти тех, кому я доверил эту тайну: сделать ее достоянием всех. И как можно скорее. Что скажешь, Маран?