Четвёртая пуля
Шрифт:
– В шестнадцатом, говорите? – спросил словно самого себя.
– Да, летом. В июле.
– В июле Паша уже вышел из госпиталя. И получил приход в Мишарине.
– А вы? – спокойно спросил Сибирцев.
– Я?.. – Маркел исподлобья взглянул па него, поиграл бровями. – Поговорим, коли охота… Давайте-ка обедать. Егорий! Где ты пропал?
– Тута я, иду уже, милай, – отозвался из сеней дед.
Маркел поставил на стол глубокую глиняную миску с крупно нарезанными кусками холодной вареной свинины, другую – поменьше – с какими-то вкусно пахнущими соленьями, нарезал несколько ломтей духовитого хлеба и поставил три стопки.
– Н-ну-с, – сказал с легкой насмешкой, – не побрезгуйте, чем богат. По-холостяцки. – И, увидев,
Сибирцев улыбнулся неожиданной изысканности слога: н-ну-с, дам-с – и, придвинув двумя руками тяжелую табуретку, сел к столу напротив Маркела. Ему было весьма любопытно наблюдать, что хлеб, к примеру, Маркел резал не по-крестьянски, у груди, а прямо на дубовой доске стола, чего мужик никогда не сделает, вот и стопки он поставил, держа их в горсти за донышки. Другой бы для удобства пальцы внутрь засунул – чего, мол, стесняться, у нас по-простому. Нет, не крестьянин этот Маркел, и никогда им не был. Словно в подтверждение мысли Сибирцева, хозяин выдвинул металлически звякнувший ящик буфета и достал оттуда три вилки и три ножа, грудкой положил на середину стола. Серебро, определил Сибирцев. Он взял нож с толстой фигурной рукояткой и увидел выгравированную в узорчатом овале витиеватую букву – не то «В», не то «З». Фамильное серебро, из поколения в поколение передавалось, если, конечно, не перекочевывало оно в чужие руки. Да, любопытно все это. Маркел, ни слова не говоря, тем не менее каждым своим жестом подчеркивал немужицкое свое происхождение. И это его ласково-снисходительное «Паша», и точное знание места, где был совершен его воинский подвиг, и лапидарная краткость военного донесения, и даже вот это: как, почти не глядя, вытянутой рукой он разлил в стопки самогон – по резкому запаху понял Сибирцев. Тоже фронтовая привычка. Как говорится, я тебе ни о чем не сказал, но ты можешь и сам легко догадаться. Что ж, только с дураками иметь дело опасно.
– Со знакомством, стало быть? – Маркел немного приподнял свою стопку.
– Весьма рад, – Сибирцев несколько чопорно коснулся своей стопкой маркеловской.
– Взаимно, – буркнул Маркел и кивнул. – Не знаю, право, но откуда-то мне ваша фамилия, Михаил Александрович, знакома… Нет, не могу припомнить… Ну, будем здоровы. Да вы ешьте, не стесняйтесь, – будто спохватился он вдруг. – Это мне, извините, не лезет кусок в глотку.
А зря он: мясо было жирное, вкусное, в самую меру посоленное. Сибирцев наконец ощутил, что по-настоящему голоден, соскучился по живому, так сказать, мясу, осточертели все эти концентраты, тушенки, щавельные каши, несчастные крохи, чтоб только жизнь поддержать. И потому сейчас он ел жадно, накалывая на вилку в миске большие куски и отрезая понемногу ножом. Егор Федосеевич отлично справлялся руками. И глядя на них, Маркел почему-то с непонятной грустью покачивал головой.
– Мне, право, неудобно, Маркел Осипович… – начал было Сибирцев, отрываясь от пищи и вытирая пальцы тряпицей, заменившей ему платок.
– Не стоит, ей-богу, – небрежно махнул концами пальцев Маркел. Он снова искоса взглянул на деда, усмехнулся: – Егорий, а не хочешь ли ты взять, голубчик, вот этот кусок, побольше, да пойти посидеть на крылечке, на свежем воздухе, а? И если кто меня кликнет с улицы, позовешь.
Прихватив кусок мяса и ломоть хлеба, дед поспешно вышел в сени. Маркел проводил его взглядом и повернулся к Сибирцеву.
– Простите, здесь у вас как?.. – начал было Сибирцев, и Маркел его сразу понял:
– Курите.
Сибирцев достал из кармана пиджака примятую коробку папирос «Дюбек» и спички, неторопливо выпрямил и слегка размял папиросу, закурил. Маркел небрежным жестом взял коробку, повертел ее в пальцах, прочитал название фабрики и так же небрежно откинул на стол.
– До сих пор не укладывается у меня в голове, – начал Сибирцев, – поступок вашего свояка. Кстати, почему вы его Пашей зовете, это же его церковное, надо понимать, имя, а вообще-то он…
– Руськой он был всю жизнь. Амвросием папаша назвал его, большой был оригинал. Да, это уж после ранения стал Павлом. Очень его Варвара не любила это – Руська, вечная им обоим память… Я понимаю, о чем вы… Священник, мол, с Богом один на один, а тут вдруг – этакое… Да, принял он большой грех на душу. А я, знаете ли, одобряю его, хоть, чую, когда-нибудь отольется мне это богохульство. Но что поделаешь? Жизнь гораздо сложнее, чем нам думается.
– Согласен с вами полностью, – кивнул Сибирцев. – Я ведь тоже по этому поводу беспрестанно размышляю. Полагаю, не мог он поступить иначе… Не успели мы с ним всерьез поговорить – жаль. А вы с ним, значит…
– Да, чтобы предупредить ваши вопросы, сразу отвечу: моей женой была Алена, младшая сестрица Варвары. Погибла она в марте пятнадцатого. Целый год известие ко мне шло… Паша и привез.
– Где? – тихо спросил Сибирцев.
– В Августовских лесах.
– А-а, на Северо-Западном… – слишком хорошо известны были эти места прошедшим великую войну. Сибирцев, недоучившийся студент-медик, закончил краткосрочные курсы прапорщиков, попал в действующую армию, когда там уже ходили легенды о героизме русских войск, отступавших из Восточной Пруссии под непрерывным обстрелом германских пушек: гранатами и шрапнелью – по окопам, а по штабам и резервам – «чемоданами», тяжелыми снарядами дальнобойной артиллерии. Ужас и смерть беспрерывно сеяли эти проклятые немецкие «чемоданы»…
– Да, смертельная контузия, – вздохнул Маркел. – Говорили, что полевой лазарет разнесло вдребезги. Зачем ей это было надо, не знаю… Однако что за польза от всех этих бесплодных воспоминаний?.. Будет, право. Так вы, значит, у нас по продовольственной части? А с какой, собственно, стати? Ведь для этой цели у нас имеются продотряды, хотя указом о введении продналога они формально и ликвидированы.
– Ну как же, а реквизированный весной хлеб надо вывозить, охранять? А излишки, согласно новому продналогу…
– Да какие там излишки? – зло отмахнулся Маркел. – Откуда они возьмутся? Голод идет. Страшный голод, уважаемый Михаил Александрович. И чем вы тут будете заниматься, не представляю, простите великодушно… Кстати, извините, я ведь не удосужился как-то взглянуть на этот ваш документ. Для порядка, знаете ли. Какая-никакая, а все же власть. Не позволите полюбопытствовать?
– Пожалуйста, – Сибирцев показал мандат, о котором давеча говорил.
Маркел внимательно посмотрел его, даже на просвет взглянул, и отдал, кивнув.
– Есть доверие… А что, Михаил Александрович, – насмешливо улыбнулся он вдруг, – может, и вправду имеете вы такую власть, чтоб грабеж прекратить?
– В каком смысле?
– В самом прямом. Да вот, рассудите. Как уж сказано было, официальное введение продовольственного налога населению отменяет необходимость противуправных действий, да и самого существования продотрядов, заградотрядов и всех прочих незаконных ныне учреждений власти. Однако же, если поглядеть непредвзято, ведь продолжают грабить мужика. Только теперь под другим – хотите, флагом, хотите, соусом – как вам будет угодно. На всякий резонный вопрос – ответ однозначен: мы, говорят, крестьянина-бедняка не трогаем, мы у кулака шарим. Да откуда ж тебе знать: кулак он или нет? А на это, отвечают, у нас сильно развито классовое чутье. Видим – хозяйство в порядке, прибыль есть, значит, что? Непорядок. Вот он и есть кулак. И шерстят. А скажите-ка вы мне, когда у настоящего крестьянина в хозяйстве, извините, бардак был? Так почему же он кулак? Ему в семнадцатом землю в вечное пользование дали, иначе б отвернулся он от вас, я имею в виду большевиков, коих вы представляете… А сами, простите, кто будете по убеждениям, если не секрет, конечно?