Четвертый Дюма
Шрифт:
Три дня Слави не было в школе. Похмелье длилось у него долго. Он принес объяснительную записку от матери, и никто в ней не усомнился. Жизнь в школе текла как прежде — когда его вызывали к доске, он снова не мог связать двух слов, и только мы, свидетели декабрьского чуда, смотрели на него с любопытством и страхом — не приснился ли нам тот чудесный праздник?
Нет, не приснился, и в этом мы уверились совсем скоро. Было это в понедельник рано утром. Слави смиренно подошел ко мне и как обычно, запинаясь и заикаясь, опустив долу очи, спросил, не осталось ли у нас немножко той волшебной жидкости. «Осталось, — ответил я, — осталось, как говорится, на черный день». Глаза у него заблестели. Пришлось мне бежать в пансион. Сунул я бутылку с анисовкой в карман, вернулся в училище, закрылись мы в уборной, и он одним духом опорожнил ее, а там было граммов 150. Тут зазвенел звонок на первый урок. Пан Юрайда как обычно встал за кафедрой, вынул записную книжку, и в классе наступила гробовая тишина. Кто тот бедолага, который должен сделать почин? И вдруг — как гром с ясного неба — слышим за спиной голос нашего Слави. Не заикаясь, как обычно, а совершенно спокойно он сказал: «Пан Юрайда, вызовите меня, я бы хотел исправить полученную две недели назад двойку». Пан Юрайда остолбенел,
Гашек не рассказывал нам, как восприняла его заботливая мать коренное преображение сына и чему она его приписала. Но больше она не появлялась в коридорах училища, сопровождая своего любимого единственного сыночка.
Однажды после занятий — это было весной 1900 года — Слави пришел к нам в пансион, радостно размахивая какой-то газетой, и сказал, что сегодня вечером он нас угощает. Оказывается, он послушался моего совета (я забыл сказать, что во время второй нашей «тайной вечери» я в шутку посоветовал ему записать одну из тех историй, которые он, выпив, так хорошо рассказывал). Он тогда с пренебрежением отнесся к моему предложению, а вот теперь решился, и рассказ появился на белый свет. Заглянули мы в газету — это были «Народни листы» — и там под заглавием «Ефрейтор Котерба» увидели имя автора — Ярослав Гашек (тогда он еще не придумал себе ни одного из многочисленных псевдонимов, которыми впоследствии подписывал свои фельетоны). Мы поздравили его от всего сердца. «Вот увидишь, ты будешь писателем-юмористом, — сказал я. — Только, когда станешь знаменитым, не забывай, что это я тебя открыл». — «Не забуду, не забуду, — говорит. — Всему виной анисовка…»
Фельетон мы прочитали вслух. Нас с Оником он немного разочаровал. Когда Слави рассказывал свои истории, получалось намного смешнее. Оказывается, благопристойности ради фельетон был сильно урезан и отредактирован. Это сразу чувствовалось — из фельетона были выброшены все нецензурные, коробящие добропорядочного бюргера выражения. И все-таки — первая напечатанная вещь! Слави радовался, как ребенок, хотя ему было очень жаль одной исчезнувшей немецкой фразы — «Das ist aber eine Hure sie will nicht mit mir schlafen» («Ну и шлюха, не хочет со мной спать»).
Как бы там ни было, вечером мы вылезли через окно и дыру, проделанную нами в заборе. Слави ждал нас у фонтанчика на Лоретанской площади. В пивной «У старого вола» мы выпили пива на весь будущий гонорар автора и прекрасно провели время. Тут мы узнали, что Слави и без нашей помощи значительно преуспел в алкогольной науке. Завсегдатаи пивной его уже знали и наградили его прозвищем «Веселый толстяк». Подвыпившие посетители посылали ему и нам, его друзьям, огромные кружки пива, а хозяин пан Петишка, грузный господин с одышкой, бывший фельдфебель австрийской армии, вытерев залитые пивной пеной руки, пришел лично поздравить молодого «пана писателя» за фельетон в «Народни листы», в котором он здорово разделал швабов и им подобных. К полуночи мы вспомнили, что, если не вернемся в пансион, нам несдобровать. Пан Петишка вызвал фаэтон, нас усадили, и мы поехали в сопровождении какого-то пана Бретшнейдера, который явно не был таким пьяным, как притворялся. Позже мы поняли, что он был шпиком австрийской полиции, отвечавшим за питейные заведения на Лоретанской площади. А когда Слави исключили из Коммерческого училища, нам стало ясно, почему этот назойливый господин все время крутился вокруг молодого «пана писателя», о чем-то расспрашивал и нарочито ругал Габсбургов и «всю их венскую аристократическую сволочь». С помощью этого услужливого приятеля мы перелезли через забор (тайный лаз мы так и не смогли найти). Влезая в окно, мы старались как можно меньше шуметь, но почему-то все время порывались петь. Дело кончилось тем, что привратник пан Горачек проснулся и сцапал нас. Отбившись от наших объятий и поцелуев, он затолкал нас в нашу комнату и закрыл ее на ключ с внешней стороны.
Последствия не заставили себя долго ждать. Нас вызывали к директору, недоступному, похожему на святого Петра, самому пану Людвигу Гангховеру. Было проведено целое следствие, выяснялось, кто подговорил нас убежать из пансиона, с какой целью и куда, в каком кабаке мы так налакались. Мы соврали, что в Прагу приехали наши родственники из Болгарии и нам пришлось нелегально пойти на свидание с ними, потому что мы были уверены, что строгий пан Горачек ни за что не разрешит нам повидаться. Нам, конечно, не поверили, но большего от нас не добились. Дело кончилось «выговором с последним предупреждением». Гашека мы не выдали, и на этот раз он вышел сухим из воды. Но вскоре и ему пришлось испить горькую чашу. В дирекцию на него пришел донос, к которому был приложен один из последних его фельетонов, напечатанных в «Карикатуре». Антигабсбургская направленность фельетона была довольно-таки прозрачна, и хотя он вышел под псевдонимом, его автор стал известен, потому что, как я уже говорил, вокруг молодого «пана писателя» навертывались слишком «сердечные» и общительные господа
Это случилось весной 1901 года, и, несмотря на то, что к тому времени Гашек уже был отличником и за него заступились влиятельные люди, родственники его бедной матери, директорский совет навсегда исключил его из Коммерческого училища. Со слезами на глазах мы расставались с нашим милым другом, с которым последние два года были почти неразлучны. Мы пообещали друг другу, что будем встречаться в пивных, завсегдатаем которых Гашек уже стал (большую часть своих фельетонов он писал именно там, раздвинув кружки с пивом и бокалы с вином), а когда вернемся в Болгарию, будем писать и время от времени посылать посылки в виде плетеных бутылей — анисовка была и осталась любимым напитком Ярослава, чем-то вроде первой любви, которая не забывается.
Влиятельные знакомые помогли Гашеку устроиться мелким чиновником в пражском банке «Славия», где чинно и почтенно служил в свое время его отец. Но и там он долго не задержался, устроил какой-то скандал, обозвал помощника управляющего, немца Вагнера, судетской свиньей или чем-то в этом роде и, разумеется, сразу же вылетел из этого достопочтенного заведения, где все разговаривают полушепотом и называют друг друга «любезный и милостивый господин».
Гашек рассказал нам обо всем этом во время нашей последней встречи в Праге, если, конечно, двадцатичетырехчасовую попойку можно назвать встречей. Мы сидели в пивной «У чаши», любимом заведении молодого писателя, содержателем которого был пан Паливка, исключительно остроумный тип из Млада-Болеславы (позднее Гашек описал эту пивную в «Приключениях бравого солдата Швейка», совсем немного изменив фамилию содержателя, из пана Паливки он стал паном Паливецом). Эта попойка осталась у меня в памяти на всю жизнь. В эту ночь мы проучили любвеобильного пана Бретшнейдера, разукрасили ему физиономию, мотивировав на последовавшем допросе в полиции свои действия тем, что он ругал при нас императора и мы, якобы, не смогли сдержать своих патриотических чувств. Кроме того, в три часа ночи мы распрягли перед пивной два фаэтона, сели верхом на лошадей и галопом поскакали к Карловому мосту на Влтаве, где нас задержал полицейский патруль.
После этого приключения мы с Оником едва не вылетели из училища. Спасло нас только то, что до окончания оставалось всего два месяца и что мы были иностранцами. Гашек тоже легко отделался — он был осужден условно на один месяц лишения свободы. Но в Праге ему уже нельзя было оставаться — полиция взяла его на прицел. Поэтому он сложил в вещмешок книги и одежду, собрал все свои гонорары ( в то время он писал как одержимый и где только не печатал свои желчные и острые фельетоны — в «Народни листы», «Карикатура», «Корпшива», «Чехослован», «Злата Прага», «Право лиду») и отправился бродяжничать по Австро-Венгрии. Это путешествие стало для него исключительно полезной школой жизни. В маленьких сельских и городских трактирах (об этом он писал мне позднее) он пил и беседовал с сотнями, тысячами людей и именно от них услышал все те анекдоты, которые мы узнали из уст бравого солдата Швейка и его друзей.
Трудно даже представить, что всего лишь три-четыре года назад этот человек от застенчивости не мог связать двух слов. Вот какая сила кроется в нашей казанлыкской анисовке!!!
В июне 1904 года, кое-как сдав выпускные экзамены, мы с Оником окончили Коммерческое училище. Нужно было возвращаться в нашу любимую Болгарию, чтобы, как говорится, вступить в жизнь. Что ж, вернулись мы — молодые интеллигенты в европейских шляпах, с черными широкими галстуками-бабочками, в совершенстве владеющие двумя иностранными языками. Я поступил бухгалтером к отцу, и таким образом сбылась его долго лелеянная мечта. Оник стал бухгалтером в компании «Дердерян и сын». Время от времени мы встречались с ним и вспоминали Злату Прагу и нашего милого «пана писателя» Слави. Два-три раза в году я писал Гашеку письма, в которых рассказывал о своей жизни. В сущности, рассказывать-то было не о чем, провинциальная жизнь, скука и в довершение всего неинтересная бухгалтерская работа — цифры, цифры и снова цифры. Он иногда отвечал, письма его были смешными. Писал, что критики его не признают, считают провинциальным писателем, но и он не признает их критики, потому что они занимаются только декадентами. Сообщал, что имеет неприятности с имперской цензурой, а иногда и с полицией и что в последнее время выступает за «святую мать анархию» и сотрудничает в журнале «Коммуна», органе пражских анархистов, но думает, что и эта работа — одно из временных увлечений, как и все в его бурной и беспутной жизни. Иногда мои письма возвращались с пометкой «Адресат неизвестен» или «Адресат выбыл». Это давало мне основание думать, что Гашек продолжал бродяжничать и не задерживался на одном месте, предпочитая материально необеспеченную, но зато свободную духом богему. Если говорить откровенно, я ему завидовал, но, связанный крепкими узами семьи и службы, не смел последовать его примеру. В то время во мне разгорелась искра юмористического таланта, я почувствовал в себе силы сказать что-то своему народу, но смелости мне еще не хватало. Я писал тайно, ничего не публиковал, да и работа бухгалтера давала мало возможностей в этом отношении.
В 1908 году и в моей жизни наступил столь желанный перелом. Умер от грудной жабы мой отец, царство ему небесное, и я как его прямой наследник должен был принять созданное им предприятие. Именно тогда я решил, что не надену на себя эти оковы, которые казались мне вечными. Я передал фабрику и руководство ею старшему зятю (он только того и ждал), ушел со службы, собрал свои пожитки (шляпы и галстуки-бабочки) и с довольно-таки приличной ежемесячной рентой уехал в Софию. Снял квартиру в центре города, на улице Сан-Стефано, и как-то быстро и незаметно присоединился к тогдашней софийской богеме. Здесь мы снова встретились с Оником, который стал уже управляющим софийской конторы Дердерянов. У Оника выявились некоторые артистические наклонности, он установил связи с артистами Народного театра, снабжал их дорогими сигаретами (кто у нас не любит даровщинку!). Через артистов мы познакомились с нашумевшими тогда молодыми поэтами из окружения Подвырзачова, который работал в какой-то винной конторе на Банской площади и (о, ирония судьбы!) тоже был бухгалтером. Поэты, считавшие его своим духовным отцом, — Дебелянов, Лилиев, Стоянов, Райчев — были моими ровесниками, и нужно сказать, что после казанлыкской скуки и обывательщины я, общаясь с ними, попал в водоворот новейшей болгарской литературы. Начал печататься в «Былгаране» и «Осе», стали и меня узнавать в трактирах и кафе. Блаженное и счастливое время! Время восторгов от успехов друзей и отчаяния от неудачи собственных первых шагов. Но об этом в другой раз.