Четыре брода
Шрифт:
— Так вот, Данило, я не буду тебя стращать, как Ступач. Стращай сам себя. Мы сегодня после Ступачова наскока говорили о тебе, вспомнили и твоего отца, а тут я кое о чем расспросил Максима Петровича. И мнение наше таково: пошлем тебя в твое село председателем колхоза.
— Меня?! — оторопел Данило. «Из-под суда да на должность…»
— Тебя!.. Испугался?
— Да уж не обрадовался.
— Одним тебя утешить могу: не святые горшки обжигают.
Сколько раз слыхал эту пословицу Данило,
— А школа как же?
— Вот земля и люди будут тебе новой школой… Нам очень нужны те, кто бы сейчас любой ценой спасал село. Помоги людям дождаться нового хлеба, — поднял на Данила печаль и боль орехово-карих глаз секретарь. — Понимаешь, хлопче, какую тяжесть кладем на твои еще не окрепшие плечи?
— Понимаю, — безмолвно благодарил неожиданных гостей за доверие и в то же время тревожился за свой завтрашний день.
— Сердце у тебя доброе, пусть трудности не надорвут его, пусть недалекие людишки не озлобят его. Так по рукам?
— А вы сразу же в жатву не навалите на меня непосильный план?
— Э, это уже торг, — погрозил пальцем Сагайдак.
— Если тебе говорят «по рукам», то надо и торговаться.
— Поймал на слове. — Мусульбас покачал лысой головой с отблесками лампы на ней. — Непосильного плана тебе не дадим, но помни, что хлеб должны иметь и люди, и государство. И чем больше, тем лучше. Вот теперь и ломай голову над этим, думай, как поется в песне: «Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай». Теперь твое село — твой Дунай. Выбивайся, хлопец, а то нам сейчас очень трудно. Очень!
— На какие-нибудь фонды для людей можно надеяться?
— Нет таких фондов, — вздохнул Мусульбас — Одни огорчения есть. Ими, злорадствуя, воспользуются наши враги. Да с ними нам детей не крестить. Нам любой ценой надо спасать своих людей. Так вот, повторяю: выбивайся.
— А вы хоть один глаз закроете, когда как-то буду выбиваться?
— Не имею права закрывать глаза, но и за чуб тебя сразу не буду хватать. Что тебя еще беспокоит?
— Сверхранний сев. Запретите его. Это же глупость!
Мусульбас вздохнул:
— И глупость не всегда запретишь… Сей, когда надо сеять, и спасай людей. А сейчас мы тебя подбросим в твое село.
— В темноте? — удивился Данило.
— Что для нас ночь, когда Должно взойти казацкое солнце? — заиграл стрелами бровей Сагайдак.
— А как переберемся теперь через броды?
— Если проскочим казацкий, тогда, возвращаясь, проскочим и татарский, броды — не печаль! — И что-то свое вспомнил Сагайдак. — А вот есть иные у человека броды: голубой, как рассвет, — детства, потом, словно сон, — хмельной брод любви, затем — безмерного труда и забот и, наконец, — внуков и прощания. Мой дед, бывало, говорил: по четырем бродам текут воды жизни, а назад не возвращаются…
— Людей надо спасать, — прервал Сагайдака Мусульбас.
— Так по коням!
И они при луне проскакивали хмельные воды, несколько раз вспугивали на лугах сонных уток, а когда остановились перед домом правления, Мусульбас вынул из кармана то ли торбочку, то ли кисет и подал Данилу:
— Вот тебе власть в руки — печать, только больше орудуй головой, а не печатью. — Он протянул Данилу руку. — Вот и бывай.
— Куда же вы?
— Снова на броды, — ответил Сагайдак. А когда Мусульбас пошел к коням, тихо спросил Данила: — Ты слыхал, как в прудах Сахаротреста всплескивала рыба?
— Слыхал.
— И о чем подумал?
— Ночью забрести в пруд, а утром хоть детям наварить ухи.
— Догадливый ты, — прищурился Сагайдак… — На твоем месте и я сделал бы так. Вот и не откладывай этого дела.
«И что он за человек? Подсмеивается, насмехается или вправду хочет как-то помочь?»
Сагайдак, верно, понял, о чем думает Данило, и шепнул ему:
— А хочешь, я тебе помогу?
— Это ж как? — оторопел еще не избранный председатель.
— Завтра после собрания мы с тобой переберемся на самый большой пруд, где полупудовые карпы выгуливаются. Там хозяйничает мой добрый знакомый, вот и подкатим к нему с возом и мешками. А послезавтра вари уху и детям, и пахарям.
— Сбиваешь хлопца с пути? — неожиданно откликнулся от брички Мусульбас.
На это Сагайдак невинно ответил:
— Да нет. Это мы, как рыбаки, о королевской ухе говорили.
— Королевской или цыганской? — спросил без осуждения.
Вот так неожиданно и открылась новая нелегкая страница его жизни. И первое, с чего он начал председательствование, — обошел все хаты села, заглянул в глаза и старым и малым, вобрал из них печали на года и пошел на сепараторный пункт, где хозяйничал его друг Василь Гарматюк, веселый чернявый красавец, который недавно возвратился домой с далекой пограничной заставы. Друзья обнялись, более сильный Василь легко приподнял Данила.
— Василь, не отрывай меня от земли, на это дело найдутся другие.
— Бедный ты, Данило, ох, и бедный, — загрустили серые, необычные на смуглом лице глаза.
— Будешь и ты со мной бедным, — пообещал Данило.
— Это ж как?
— Садись, послушай. Нам надо спасать жизнь прежде всего детей. Завтра же для них откроем детсад. А что у нас есть для этого?.. Вот и помоги нам.
— Чем же я могу помочь? — удивился и насторожился Гарматюк.
— Тем молоком, что приносят тебе на пункт. Отчитываешься ты раз в месяц?