Четыре брода

Стельмах Михайло Афанасьевич

— Потом мой скуповатый дед, глядя, как я уплетаю его мед, от переживаний за убытки выздоровел, а я немного заболел. Так есть у тебя что-нибудь?

— Нет. Вот лучше споем. — Мирошник тряхнул копной кудрей и подошел к Перепелюку.

— Так спят же солдаты, — заколебался пулеметчик, у которого был незаурядный тенор.

— А мы так будем петь, чтобы не разбудить, а усыпить их. Споем нашу любимую — «Зоре моя вечiрняя».

— Где там наши вечерние зори и зироньки? — даже вздохнул Перепелюк и оглянулся на те дали, которые покидали они. — Стоят себе девчата где-то

под вербами, и нигде тебе ни одного хлопца. Вот бы положить руку на грудь своей зироньке и услыхать от нее: «Только без рук»… Что ж, начнем.

И тихо-тихо, то ли от житечка, то ли житечку навстречу встрепенулась песня, в лад полились два голоса:

Зоре моя вечiрняя, Зiйди над горою…

Да не угадали хлопцы, что их не услышат. То тут, то там с ящичков и мешков взрывчатки начали подниматься бойцы и присоединять свои голоса к голосам пулеметчиков. Поднялся и коренастый, круглолицый лейтенант Виктор Кириленко. Он хотел прикрикнуть на певцов, но передумал и сам густой октавой поддержал их голоса.

На каком-то уже разрушенном, без стекол, полустанке услыхала эту песню пожилая, в свитке, женщина, неизвестно кого высматривавшая из темноты, и сразу заплакала.

— Мама, не плачьте! Мы вернемся! — улыбаясь, крикнул ей Мирошник.

— Ой, возвращайтесь, сыночки! Ой, возвращайтесь, родненькие! Как же нам жить без вас?..

— Он знает, что вернется, — пробубнил Степочка, который тоже подошел к певцам. — Не с богом ли советовался?

Мирошник, услыхав это, слегка, двумя пальцами, подергал Степочкино ухо:

— У тебя от страха заячьи уши растут.

— И ноги тоже, — уел Перепелюк.

За рекой уже спадал накал битвы. За рекой черными масляными огнями горели и догорали танки, немецкие и наши. За рекой, раскалывая небо и душу, дико визжали, падая на цель, штурмовики, только немецкие, и противно бухали минометы. Не плуги — бомбы, мины и снаряды высоко поднимали прибрежную землю. Она, тяжело стеная, покрывалась воронками, и они тут же заполнялись черной водой. Кому и для кого захотелось вот так копать криницы, в которых оказывались мертвые и живые?

Это было за рекой. А над рекой, на железнодорожном мосту, тоже шла битва, безмолвная битва за время. По мосту с той стороны проходили и проезжали раненые, а под мостом и над мостом, стиснув зубы, бойцы лейтенанта Кириленко подвешивали к нижним и верхним поясам ферм квадратные пакеты взрывчатки, переплетали их детонирующим шнуром и скрепляли с электрокабелем, который уже был соединен с капсюлем-детонатором, что шел от толового колодца среднего быка к подрывной машинке. Эта небольшая машинка, от искры которой теперь зависела судьба и моста, и бойцов, смирным зверьком лежала на зеленом берегу реки, а возле нее, в окопчике, скрючившись, сидел молоденький русочубый сапер и, округлив глаза, напряженно ждал своего часа: он верил и не верил, что от одного движения его руки взлетит вверх такая громадина.

— Ты только погляди! — остановился возле него пораженный Иван Перепелюк.

— Что

это? — испуганно поднялся сапер, которого бросило в дрожь, как от лихорадки.

— Не туда смотришь. Вон!

На том берегу из-за ивняка в заученном строю выходили оседланные кони, но ни одного всадника не было ни на них, ни возле них. Ни одного! Передние кони подошли к речке, остановились, а потом с тихим ржанием ступили в воду — и вплавь. Все они перебрались на этот берег и, позванивая стременами, понуро прошли мимо онемевших подрывников.

Вот и не стало уже всадников — кони пережили их…

По мосту пробежали пехотинцы. Пригибаясь от тяжести плит и стволов, прошли минометчики, проскочило несколько машин, на бешеном лету промчали на конях закопченные артиллеристы, потом прогромыхали броневик и два танка, от одного из них поднималась вверх угарная смолистая полоса огня. А через несколько минут из долины, нагнетая рокот, начали выползать немецкие темно-серые, с раздвоенными крестами танки. Из их вздрагивающих пушек вырывались и гасли снопы огня. За танками, держа на животах автоматы, бежали в землистых, с рожками касках автоматчики.

Побледнев, лейтенант Кириленко скатился с моста на берег, где возле машинки сидел все тот же молоденький сапер. Увидев командира, он одну руку положил на машинку, другой взялся за ключ.

— Подожди!

Вот первые танки рванулись на мост.

— Давай!

Сапер повернул ключ один раз, и второй, и третий, потом с ужасом посмотрел на отверстия зажимов: не выскочили ли из них провода? Нет, не выскочили. И тогда к лейтенанту:

— Где-то осколок перебил кабель! Что делать?!

— Бери машинку — и к платформам!

Как ветром подхватило командира. Не чувствуя онемевшего сердца, он бросился к мосту, навстречу танкам. Пот отчаяния катился с его округлого побелевшего лица. Так по-глупому может погибнуть и его труд, и его взвод. Еще не добежав до первой, изогнутой, словно радуга, фермы, он заметил, как по мосту подползает к среднему быку сержант Василь Мирошник. Пилотка слетела с головы, и ветерок играл копной его кудрей… Увидев в руке бойца тлеющий пеньковый шнур, лейтенант понял все и невольно вздохнул. Но вот вздрогнул боец: гимнастерка его на плече начала пропитываться кровью.

Лейтенант упал на землю и тоже пополз к мосту.

— Товарищ сержант…

— Ничего, ничего, — поднял голову боец, даже улыбнулся и зачем-то показал командиру дымящийся шнур. — Возвращайтесь назад! Я сам… Отводите платформы.

Мирошник дополз до среднего быка, вцепился руками в железо фермы, нашел ногами отверстие толового колодца и осторожно опустился на смертоносный груз, который годами ждал своего часа. Тут боец вырвал уже ненужный электродетонатор, вместо него вставил обрывок бикфорда и, заколебавшись на мгновение, приложил к нему пеньковый шнур. Огненный глазок бикфорда смертью взглянул на хлопца. Он еще услыхал над собой рев и гудение вражеских танков, а со вчерашнего вечера прорвались слова песни: «Зоре моя вечiрняя, зiйди над горою». Вот и не взойдет больше над ним заря — оборвалась в восемнадцать неполных лет…