Четыре брода
Шрифт:
Не зная, куда девать руки, с которых тягуче стекал мед, он едва выжал из себя:
— Чего тебе, дивчина?
— Работы, дяденька, ищу, хотя бы поденщину какую, — вымолвила напевно и снова осветила его своим взглядом.
— А что ты умеешь?
Она посмотрела на свои сильные, натруженные руки.
— Все умею: шить, стирать, варить, полоть, жать, пахать, сеять, косить…
— Вот ты какая, даже косить!
— Мы без батьки рано остались, — сразу погрустнела девушка.
Магазанник травой вытер руки.
—
Мария стремглав метнулась к сараю, взяла косу, привычно взмахнула ею, а на плечах ее качнулись тяжелые косы с паутиной «бабьего лета».
Он любовался ее косами, девичьей фигуркой и загорелыми ногами, на которые осыпалась предосенняя роса. Для работы или для греховной услады родилась ты? Недаром же говорят: грех родился недалеко от красы.
С того дня лесника потянуло к Марии, что так манила и так стремительно убегала от него. От синего предосенья до белой зимы продолжалась эта игра. А когда опустились на землю метели — пришла девичья беда. И уже не радость, а слезы задрожали на ее испуганных ресницах. Да и у него было мало радости от тех сладких и греховных дней. В холодный звездный вечер пришлось ему тайком спровадить Марию к бабке-знахарке: не хотел, чтобы у Степочки появился братик или сестричка. А теперь бы счастьем казался ему детский лепет. И некому теперь принести меду с пасеки, некому положить руку на головку, не от кого услышать слово «тато».
И сейчас Магазаннику стало жаль Марию, что куда-то исчезла со своим горем, жаль стало нерожденной жизни, да и себя жаль, что не стал при здравом уме человеком. Но ведь не кто-то же обокрал тебя, а сам обокрал и растоптал свою душу.
Эх, где теперь те ветряки и червонцы одуванчиков твоего детства? Где тот душевный покой, что был у простого хлебороба возле его плуга и его семьи?
Магазанник подошел к улью, стоявшему на деревянном круге. Под ним он закопал часть своего золота. Да что за радость от припрятанного добра! И не видишь его вовсе! А он так надеялся, что будет любоваться своими сокровищами вместе с Оксаной!..
Ох, Оксана, Оксана! Если б не она, может, и не так сложилось бы все с Марией…
Между деревьями мелькнула чья-то высокая, вся в белом, фигура. Это был конюх Гордий. Летом он неизменно одевался только в домотканое. В теплый, солнечный полдень старик шел как посланник скорби.
— Эй, дедушка! — окликнул его Магазанник, радуясь, что хоть одна живая душа забрела к нему в лес.
Старик подошел к леснику, печально поздоровался.
— Ну как там? — спросил Магазанник Гордия, не зная, о чем говорить с ним.
— Внуков проводил вот на войну. Хлопцы как соколы, а вернутся ли? Видать, у треклятого Гитлера детей нету!
— И в самом деле
Старый конюх опустил голову.
— Кто ж придет, когда такое деется!
— Доведется, дед, теперь и вам ночевать в лесу.
— Да уж оно так. Все внуки ушли на войну. Один я со старухой дома. Опять земля на руках у старых да малых.
— Сколько ж у тебя внуков?
— Одних призывников двенадцать, как апостолов! И все словно на подбор! — Дед стянул с головы картуз и вытер им набежавшие слезы. Еще больше сгорбившись, он поплелся в лесничество.
Магазанник долго смотрел ему вслед, а потом напрямик углубился в чернолесье. Деревья стояли недвижно, разомлевшие на солнце. Там и сям рдели капли доспевающей черешни. На опушке, куда подступала еще не расцветшая гречиха, он увидел мальчика с девочкой: они собирали землянику, которая теперь напоминала ему капли крови. Услышав шаги, дети поднялись ему навстречу. И вдруг он увидел знакомые зеленые глаза и завитки волос на шее. Его обдало холодом. Почудилось? Да нет… Стоит перед ним девчушка и тревожит зеленой задумчивостью взгляда. Пройдут года, и в ней вспыхнет жар и трепет расцветшей юности.
— Откуда вы? — спросил он, запинаясь, жаждая и страшась ответа.
— Я из Балина, а Оленка из другого района. Родичи мы, она в гости приехала, — охотно ответил мальчуган.
— Оленка, а как твою маму звать?
— Марией, — не глядя на него, ответила девчушка.
Боль тяжелой лапой стиснула сердце. Перед Семеном возникло давнее утро на пасеке, он услышал далекий звон косы, увидел загорелые ноги с упавшими на них росинками.
— Оленка, а отец у тебя есть?
— А как же! — удивленно и чуть испуганно ответила девочка.
— А как его звать?
— Дмитром, — опередил Оленку мальчик.
— Хорошее имя.
«Значит, вышла замуж Мария! И, выходит, есть у меня ребенок… И есть — и нет. А старость уже не за горами».
— А вы кто такой будете, дядько? — спросила Оленка.
— Пасечник, — усмехнулся неуверенно. — Пойдемте со мной к леснику, я вам меду вынесу.
— Туда мы не пойдем! — всполошилась девочка и отступила назад. — Мама наказывала и близко к хате лесниковой не подходить. Проклятое, говорит, место…
— Так и сказала? — вздрогнул Магазанник.
— Ага…
На миг его охватил суеверный страх. Он покосился вдаль, туда, где была его хата: а может, и вправду это проклятое место?!
Снова украдкой взглянул на Оленку. Она уже принялась собирать землянику и присела на корточки подле куста. С трудом отрывая от земли отяжелевшие ноги, Магазанник двинулся прочь. Оглянувшись, он уже не увидел детей. Но глаза Марии и Оленки неотступно преследовали его, а в ушах стоял звон косы.