Четыре брода
Шрифт:
Мирослава походила по хате, зябко пожимая плечами, посмотрела в окно, за которым уже чувствовалось колдовство еще невидимого месяца, и подошла к фотографии Данила. Он доверчиво, чуть грустно улыбался ей или кому-то… Может, и вправду теперь улыбается кому-то, забыл ее, — чего не случается в жизни? С такими невеселыми думами она разделась и снова глянула на фотографию.
«Хоть во сне приди, если не можешь иначе. Слышишь?»
Поправив снопики, выключила свет и не легла, а упала на постель. Еще какую-то минуту слышала, как
Теперь ветер всхлипнул, как дитя… А отец так хочет дождаться внуков…
И уже не слыхала, как слегка звякнула щеколда, скрипнула дверь и в хату крадучись вошел Данило. Он не закрыл за собой дверь, боясь ее скрипа, боясь себя, боясь лунного марева, в котором, словно жнецы в белом, стояли снопы. Захлебываясь настоем лета и тоски, так и застыл у порога человек или тень его. Как его теперь встретит Мирослава: проклятиями или печалью да слезой? Ведь ничего же не дал ей, кроме горя.
Когда немного угомонилось сердце, он услышал дыхание и тихонько подошел к кровати, склонился над нею, вглядываясь в лицо Мирославы, что было полузакрыто волной волос: они и дымились, и блестели в лунном свете.
Скорбь выступила на ее пересохших губах, между бровей, и во сне трогательно вздрагивали венчики ресниц и тени возле них. Прикоснуться бы к ним губами, услышать, как просыпаются глаза: испуг, а потом улыбка… И такое дорогое слово — «бессовестный».
Да имеешь ли ты право на это? Посмотри на свою любимую, словно на дорогую картину, и иди куда глаза глядят. Не терзай и не карай эту красу, эту нежность, эту печаль.
И, преодолевая себя, он шагнул назад, прощальным взглядом окинул Мирославу, ее ножки, что выбились из-под тонкого одеяла, вдохнул запах ее волос и повернулся к дверям — так, верно, лучше будет для нее. Он оставит ей свой подарок и пойдет в холодные снега, в безнадежность.
И тут, вопреки разуму, взбунтовалась любовь или сомнение: а может, только тебя, дурня, и ждала Мирослава, может, для тебя и ночью не запирала дверей?
Еще не зная, что делать дальше, он тихо-тихо прошелся по хате, постоял возле снопиков и неожиданно увидел в простенке свою фотографию. Где же она взяла ее? Такая была только в его хате… Вон оно что… Глубокая благодарность наполнила его душу, и он, неуверенно улыбаясь, снова подошел к постели, смотрел и насмотреться не мог на свою любовь.
«Мирослава, любимая», — звал ее в мыслях, а затем, незаметно для себя, позвал и вслух.
И вдруг Мирослава проснулась, положила руку на грудь, вздохнула. Даниле стало страшно, он отклонился в тень.
А девушка, откидывая волосы со лба, села в кровати.
—
— Сон, Мирослава.
— Данило! Данилко! Ты?!
— Я.
— Пришел?
— Пришел.
Мирослава со слезами бросилась к Данилу, потянула его к окну.
— Данилко, родной, это ж ты!.. Не может быть, ой, не может быть! — и упала ему на грудь, веря и не веря, что это он. — Не может быть…
— Выходит, может, — поцеловал ее волосы, что и теперь, как в давнее время, собирали лунные блики и грусть маттиолы.
Вдруг Мирослава испуганно отшатнулась от него.
— Ой, подожди, я же раздета…
Прикрыв рукой вырез сорочки, она метнулась к кровати, подняла руки к вешалке, зашелестела одеждой и через минуту, смущенно улыбаясь, терла пальцами ресницы. Затем подошла к нему, положила руки ему на плечи, потрогала: вправду ли это Данило?
— Почему же тебя так долго не было? Чего я только не передумала. Как ты, любимый?
Данило помрачнел:
— Как?.. Разве это жизнь? Будь она проклята вместе с. теми, кто покалечил ее!
— Данило, ты озлобился?! — ужаснулась Мирослава, отстраняясь от него.
— От такой жизни и мертвый камень может озлобиться. Бьюсь словно рыба об лед и не могу придумать, как мне жить, что делать.
Мирослава сжалась в болезненный комочек и, не спуская взгляда с Данила, твердо сказала:
— Что хочешь делай, как хочешь делай, только не озлобляйся. Тебя же не Родина, не люди осудили, а слепая ненависть Ступача.
— Вот как! — подобрел, разгладил морщины Данило, обнял Мирославу и не стал ей пояснять, что не озлобился он, а только у него большая душевная боль. — А для тебя кто я теперь?
— Ты для меня все: любовь, муки, надежда, муж, отец моего сына или дочки.
— Неужели это может быть? — не поверил ей, не поверил своему будущему.
— Это все будет, Данило. Увидишь: и я, и наши дети, и добрые люди будут еще гордиться тобой, если ты не озлобишься и не измельчаешь, как мельчают в злобе.
— Какой же ты стала!.. — с удивлением глядел на нее и наглядеться не мог.
— Какой, Данилко? Постаревшей?
— Нет, мудрой… словно лето.
— Хотя и не было у нас весны, — загрустила Мирослава. — Вот у меня в разлуке и морщины появились.
— Это не морщины, это мудрость!.. — Данило начал целовать тот сноп, что вобрал в себя солнечное утро, те очи, что подобны синеокому вечеру.
Мирослава льнула к нему, как никогда не льнула, не отстраняясь ни от его уст, ни от его рук.
Что-то бухнуло у завалинки, и они от испуга замерли.
— Это, наверное, груда снега свалилась с крыши, — подошла Мирослава к окну. — А еще возле хаты иногда зайцы прыгают. Я для них сноп овса положила. Вот, смотри!