Четыре брода
Шрифт:
Припав к стеклу, они увидели, как по золотисто-белой скатерти луга катился живой клубок; вот он вскочил на подворье — и прямо к снопу.
— Вот и есть у нас кусочек сказки, — горькая усмешка мелькнула на устах Данила.
Мирослава лицом прижалась к его плечу.
— Не забыл, как нам с поля или из леса родители приносили хлеб от зайца?
— Не забыл. Я тебе тоже что-то принес.
— Не мели несусветное… — и запнулась, чуть было не сказала удивительное: «Не
Данило расстегнул портфель, вынул из него что-то завернутое в белую бумагу, бережно развернул ее.
— Вот тебе, — подал ей какие-то три стебелька.
— Что это? — удивилась Мирослава.
— Посмотри.
Она включила свет и увидела три молодых пшеничных колоска, что нежно-нежно набирали цвет.
— Это откуда же такое диво?
— Из теплицы Диденко. Новый надежный сорт выводит он, а я возле него верчусь.
— Спасибо, Данилко. Пусть этот колос будет для нас колосом надежды, счастья.
— Если бы оно так было, — помрачнел Данило, а потом достал из котомки большой тернового цвета платок. — Вот тебе мой первый, пусть будет не последним.
Мирослава, положив колоски, радуясь, погрузила руку в красные цветы платка.
— Значит, помнил?
— Не было и часа такого, чтобы не думал о тебе.
— А обо мне и не спрашивай, — и слезы появились в глазах и в голосе. Чтобы погасить их, сказала буднично: — Данилко, может, повечеряем?
Он глянул в окно, покачал головой звездам, что уже меняли ночные краски на предрассветные, вздохнул.
— Мне уже надо идти. Скоро рассвет. Я теперь боюсь рассвета.
Мирослава, наверное, не расслышала его последних слов.
— Какой ты хороший, Данилко.
— Я хуже стал в своей душе.
— Ты лучше стал в моем сердце.
— Мне пора…
— Нет-нет! Ты сейчас не пойдешь. Эта ночь будет нашей.
— Что ты, Мирослава! Я же вне закона.
Она пригнула его голову к себе, он чубом коснулся ее груди.
— Любовь не может быть вне закона.
— Это говоришь ты?
— Нет, моя любовь.
— Ты не боишься ее?
Мирослава одной искренностью заглянула ему под ресницы:
— Материнства не боятся — ждут…
Эта ночь была их первой ночью. Забыв обо всем, Данило и передневал у Мирославы, только она, идя в амбар очищать зерно на посев, впервые за эти месяцы заперла хату… И вторая ночь была их, и третья. С этих пор, кажется, вся его жизнь стала ожиданием этих зимних лунных вечеров, из которых, словно сама любовь, приходила к нему Мирослава. Она приносила запахи мороза, встревоженного зерна и лучшую на свете улыбку. Кого благодарить, кому кланяться до земли, что ты, моя доля,
А на четвертый вечер, когда Мирослава вернулась домой, возле их ворот блеснули фары машины…
«Кто бы это мог быть? Неужели снова по мою душу?»
Зароились мрачные мысли, Данило побледнел, но ничего не сказал Мирославе, которая возилась возле печи. Кажется, само сердце отстукивало шаги неизвестного. Но почему он один? Данило не выдержал:
— Мирослава, к нам кто-то идет.
— Ой! Так я сейчас!.. — отчаянно вскрикнула, заметалась, бросилась к дверям, закрыла их, хлопнула другими.
«Нет тебе счастья, моя забота чернобровая», И вдруг, словно с того света, услыхал:
— Добрый вечер!
«Кому-то, может, добрый, а кому-то…» Но в голосе прибывшего послышалось что-то знакомое. «Вот сейчас и узнаешь обо всем». И Данило так посмотрел на пшеничные колоски, словно искал защиты у них.
Вот открываются двери — и он не верит своим глазам: в хату вслед за Мирославой шагает улыбающийся Диденко, вносит с морозом свою широкую, будто колокол, кирею и несколько полумесяцев морщин вокруг уст.
— Максим Петрович!
— Узнал? — словно удивляется человек и не стирает улыбки с лица.
— Да вроде узнаю. Но, как говорят старые люди, каким ветром?
Диденко поздоровался с Данилом и подпер бровями высокий лоб. Своей широкой киреей он занял почти половину хаты.
— Чтоб не мучить тебя догадками, сразу все расскажу, но при одном только условии: на столе должно быть и жареное, и тушеное, и пареное, ибо по твоей милости голодный, как старый волк.
— Из-за меня? — не верит Данило.
— Конечно, — коротко отвечает Диденко и уже серьезно, даже как-то торжественно начинает говорить, словно читает грамоту: — Так вот, человече добрый, писал ты в инстанции письма о себе, а я тихонько писал о тебе. Замирая, ожидал ты ответа, тревожась, ждал и я. И вот сегодня ко мне прилетела добрая весточка, как ласточка прилетает весной.
— Откуда? — побледнев, не голосом — душой спросил Данило и приложил руку к груди: голова это или весь свет пошел кругом…
— Из высокой инстанции! Спасибо ей, все напасти от тебя отброшены. Слышишь?
— Ой! — вскрикнула Мирослава, сделала шаг к Максиму Петровичу, да остановилась и посмотрела на Данила.
А тот в круговерти нахлынувших чувств онемел, потом встрепенулся, будто освобождаясь от некогда навалившегося на него горя и бездонной тоски; молча подошел к Диденко и молча, вздрагивая, крепко обнял его. Припала к гостю и Мирослава, не вытирая слез, что катились и катились по щекам.