Четыре писаки
Шрифт:
– В этом и заключена гениальность нашего юного дарования! – воскликнул Айзек.
– Я в фотографии мало смыслю, но мне кажется, что это… словно я рисовала бы с закрытыми глазами, чтобы ненароком не увидеть, что получилось… – удивилась Линда, подумав, что это уже чистейший, вопиющий снобизм, но сделала вид, что она тает от восторга, глядя на Мэйсона. «Такая экстравагантность может очаровать лишь совсем юное создание без малейшего опыта», – подумала Линда, – «Так – жалкое пижонство, не более. Не от большого ума. Достойно рассказа с сюрреалистическим душком. Если Айзек привлекает больше всего остротой ума, то этот сосунок – лишь своей идеально смазливой мордашкой».
Развеселившийся от подобных откровений студента, Десмонд откупорил бутылку виски и начал всем разливать. Мэйсон наотрез отказался, заявив, что никогда не употребляет спиртное.
– Он, в самом деле, очень печётся о своём здоровьишке, – ухмыльнулся Айзек. – Даже напоминает немного героя Гюинсманса из «Наоборот» – герцога дез Эссента, который питал очень своеобразные пищевые пристрастия. Но в них он пёр супротив природы – насыщался одним шоколадом с ликёрами.
– Не надо только меня с ним сравнивать, – недовольно заметил Мэйсон. – Это же какой-то вздор потреблять только шоколад. А ликёры – уж никак не для меня. Я употребляю исключительно здоровую пищу. Я – даже не вегетарианец, но веган.
– Тут и Макса Нордау уместно вспомнить, – усмехнулся Эрон.
«Словом, парень даже не оригинален», – мелькнуло в голове Линды. «Лишь бы не быть таким, как вырожденцы Нордау, Сван у Пруста, или дез Эссент! Нет! Ни за что! Но перейти исключительно на ликёры с шоколадом мне не грозит – никакого здоровья не хватит. А что касается очищения организма – со мной всё в порядке. Дурак этот Айзек. Мускулы откачал, а толку-то? Скоро состарится и подурнеет от своего виски» – с брезгливым чувством подумал Мэйсон.
Внезапно прозвучал дверной звонок и Десмонд недовольно-вопросительно взглянул на Айзека.
– Да, тут должен подойти один тип, – сказал Эрон, переглянувшись с владельцем квартиры.
«Словно к себе домой приглашает, меня, не спросив» – проворчал про себя Хатчинсон. За порогом стоял невзрачный человечек, резко контрастирующий с собравшимися здесь, своей мало приглядной внешностью.
– Дастин Элрой Рафлсон – свободный историк и литератор, – весьма любезным, бодрым тоном представился неказистый, незначительного росточка, человек лет, наверное, далеко за сорок лет. Казалось, что ему остаётся лишь добавить к этому «эсквайр» и, при его чопорном выражении ассиметричного, но тоскливого лица, поросшего редкой, неопрятной щетиной, он бы сошёл за истинного британца прошлого, вернувшегося из колоний после продолжительной малярии.
Мэйсон проворно отошёл за стол, чтобы избежать приветствия нового человека рукопожатием. Казалось, что он опасался делать это даже будучи в перчатках, но также и дышать рядом с этим, неряшливо одетым малым, с нечёсаными патлами и трёхнедельной бородёнкой.
– Мой приятель Дастин – историк по образованию и выживает журнальными статьями, – сказал Айзек.
– А спрос на подобную продукцию, увы, невелик. Что уж говорить о моих художественных опусах, – развёл руками Рафлсон, пробегая своими тёмными, внимательными, чуть близорукими глазами по лицам собравшихся.
– Наш Дастин пребывает в мире грёз. Мне кажется, что ему гораздо милее и ближе Англия шестнадцатого века, – улыбнулся Айзек.
– Ведь это так естественно, – несколько жеманным тоном отозвался Рафлсон. – Во времена Тюдоров жизнь была более сочной и красочной. Разве не так? – взгляд его остановился на Линде, и она поспешила ответить:
– Полностью разделяю Ваше мнение, Дастин.
Линде Клэр никак не мог приглянуться этот человек внешне, как самец. Он полностью мерк рядом с двумя атлетически сложёнными красавцами и утончёнными чертами третьего. Но в этом незнакомце был некий стержень, напрочь отсутствующий в тоскливом красавчике Мэйсоне, или в самодовольном и, пожалуй, несколько ограниченном братце. Айзек оставался в её глазах недосягаемым, но что-то притягивало и завораживало в неприметном историке. Завязался оживлённый разговор с Дастином, принесшим свежесть в тоскливую атмосферу, созданную странноватым Мэйсоном. Рафлсон поведал о том, что углубляться в историю небезопасно. Его отец, будучи крупным медиевистом – не чета сыну, к семидесяти годам окончательно рехнулся, и бегал по вечерам в тяжёлом шлеме тринадцатого века, распугивая прохожих. Дастин был буквально начинён подобными забавными байками и успешно развлекал общество не менее получаса. Десмонд заварил кофе, но Мэйсон заявил, что не употребляет подобные нездоровые напитки и попросил минеральной воды. Когда Хатчинсон сказал, что не покупает воду в бутылках, Дигби, недовольно пожав плечами, согласился на стакан водопроводной воды.
– Дастин, а Вы никогда не подумывали об уединении, о жизни вне города, обложившись книгами? Ведь это так романтично – лес, побережье… – спросила Линда.
Рафлсон смерил её загадочным взглядом и улыбнулся:
– Пожалуй, что даже мечтал о таком. Но, чтобы купить сносное жильё в уединённом прекрасном месте нужно более, чем жалкие гроши от журнальных заметок. Приходится куковать в тесной квартирке в многоэтажке малореспектабельного района Ванкувера. Когда-то, в детстве, я увлекался чтением Даниэля Дефо, а потом и Уильяма Голдинга. Но, если задуматься, от «Повелителя мух» становится страшно и уже не хочется на необитаемый остров.
– Так, с толпой такой он уж никакой не необитаемый. Для меня, если уж робинзоном, то – в одиночку, – сказал Айзек.
– По-моему, ты бы не выдержал в одиночку и месяц, – рассмеялась Линда.
– Что значит – не выдержал? Выхода-то нет.
– Руки бы на себя наложил, скорее всего.
– Типун тебе на язык.
– По-моему, – сказал вдруг Дастин, – Голдинг извращал всё, к чему ни прикасался. Так, и идею робинзонады обгадил. А, если вспомнить его описание своей неудавшейся попытки изнасиловать пятнадцатилетнюю? Великий литератор (в кавычках) пытался оправдать себя тем, что девица та, во-первых – «ущербная от природы», а во-вторых – «сексуальна, как обезьянка». По моим сведениям, разборка этого дела ничем не завершилась. Знаменитость помогла Голдингу, не иначе.
– По мне, так бабы сами всегда виноваты. Сами нас искушают, – ляпнул Десмонд, чтобы позлить сестру.
– Но Голдинг был честен в своих мемуарах. Как, к примеру, он бичует себя, застрелив однажды кролика в Корнуолле: прежде чем упасть, кролик взглянул на убийцу «с выражением изумления и гнева на мордочке», – добавил Дастин. – После такого, Голдинг порвал с охотой навсегда.
Постепенно Рафлсон завладел нитью общей беседы и продолжал всех удивлять своей эрудицией. Айзек любезно подчеркнул глубину его познаний, вставив, что всякий может поучиться у этого человека. Десмонда это раздражало, с каждой минутой, всё сильнее: «Какого чёрта приводить ко мне этих ублюдков, чтобы они кичились здесь своей начитанностью! Хватает и самого Айзека, но от него есть иная польза. А этот замарашка меня нисколько не привлекает физически. Он просто тошнотворен! И такой урод полностью отвлекает внимание смазливого юнца, не смыслящего в красоте мускулатуры…»
– В ходе истории, начиная с Рима, европейские нравы скатывались к полному декадансу не один раз. Что же ожидать от нашего современника Голдинга? – вставил Десмонд, напрягшись.
– Это смотря как судить, какие критерии выбирать, – возразил Рафлсон. – Можно счесть за нравственный упадок и эллинские нравы. Ведь задолго до Рима, среди них бисексуализм был в порядке вещей. Другое дело, что осуждать его стало непозволительным в последние годы, как и гомосексуализм. Но это уже иной вопрос. В Древнем Китае были периоды очень свободных нравов, покуда не возобладало строгое конфуцианство. Потом в Европе настали строгие нравы средних веков, с оговоркой о низовых шабашах городского дна. Затем наступил, так называемый, Ренессанс с его вездесущим развратом вплоть до самых верхов и римских пап. Был всплеск лёгких нравов и в Англии семнадцатого века. Но это известно всем, а тот факт, что в Европу по Шёлковому пути пришли полупрозрачные ткани, изменившие весьма строгие до того нравы Древнего Рима, осознаёт не каждый. Благодаря торговле с Востоком, римляне узнали, что они могут безнаказанно созерцать женское тело через тонкую, облегающую ткань. Сенека заявил, что женщина теперь не может быть уверенной, не обнажена ли вовсе она под покровом шелков. Имели место попытки запретить мужчинам использовать шёлк на законодательном уровне, кроме как во время занятий спортом.