Чикагский блюз
Шрифт:
Участок наши отцы-близнецы не делили. Какой смысл делить кусок леса, в котором держится зеленый сумрак, растет черника, пищат комары и стоит старая беседка с железной крышей. Братья только сделали вторую калитку, отворявшуюся прямо в лес, чтобы было удобнее ходить за лисичками и сыроежками, которые росли за забором.
Мы перебрались на новую дачу и стали пахать, как новенькие трактора: переклеивали в комнатах обои, красили рамы, перила, чинили забор, а дядя Жора за свои деньги нанял двух маляров, которые покрасили весь дом в канареечный цвет, а железную крышу – в салатный. У отца осенью должен был выйти учебник в издательстве, и он обещал отдать свою долю с гонорара.
– Ну что такое деньги! – снисходительно говорил дядя Жора и обнимал отца за плечи. – Ты же знаешь, для меня главное – красота. Скажи лучше, красиво получилось?
– Как тебе сказать… – пожимал плечами отец. – Конечно, лучше, чем было… Но деньги все равно отдам.
3
Когда красили крышу, я попросил маляров снять железный штырь с флюгером-самолетиком и обнаружил, что истребитель сделан из крепкого бука и покрыт лаком. В нем было сантиметров двадцать длины, не больше. На штыре он поворачивался с помощью подшипника. И в центр винта тоже был вставлен маленький бесшумный подшипник, отчего три буковые лопасти при малейшем дуновении ветерка начинали вращаться и сливались в прозрачный круг, как у настоящего самолета. В кабине сидел нарисованный пилот, нарисованы были даже очки и лямки парашюта. Мы с папой осторожно скрутили самолетик со штыря, я помыл его губкой с мылом и, когда он высох на солнце, тонкой кисточкой подновил звездочки и бортовой номер; «12».
Звездочек на фюзеляже было семь, что соответствовало числу сбитых самолетов противника. Отец сказал, что бывший хозяин дачи последние годы преподавал в Военно-воздушной академии, а во время войны воевал на Ленинградском фронте.
Я поставил самолет на шкаф – сушиться, и в моей комнате вкусно запахло лаком. Сильве я пообещал взбучку, если она будет крутить лапой винт или уронит машину на пол. Еще я по совету отца смазал подшипники графитовой смазкой. Когда лак высох, я, к своему удивлению, обнаружил с нижней стороны левого крыла процарапанную надпись: «Мне сверху видно все, ты так и знай!» Это была строчка из песни, которую распевали наши летчики в кинофильме «Небесный тихоход».
Моя комната была на втором этаже. Из окна как на ладони были видны наш участок с беседкой и мрачный еловый лес, начинавшийся за забором.
За улицей я тоже мог наблюдать: стоило мне перейти в пустующую пока комнату напротив, где потрескивал под подошвами крашеный пол, глянуть в окно, и вот они, наши железные ворота, калитка, пацаны и девчонки с велосипедами, ждущие Катьку или меня. И машущий хвостом Чарли, которому запрещено в одиночку выходить с участка, но он все равно выходит, чтобы сикнуть на какой-нибудь кустик и обнюхать траву вдоль канавы.
Флюгер-самолетик не был виден из окна, но я знал, что он летит прямо над изголовьем моей кровати, всегда против ветра, и часто слышал сквозь открытую форточку мягкое жужжанье его винта. Лежа в постели, я представлял пилота в кабине, с парашютными лямками на груди, его шлем, очки-консервы, мысленно видел счастливый бортовой номер «12» и семь красных звездочек на фюзеляже – семь воздушных побед. А по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною «юнкерса» – он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице в бомбоубежище. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера – это мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу «Мессершмитт-109» с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. Пару раз и у меня сдавали нервы – я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…
Но побед в этой мысленной схватке было больше, чем поражений. Вот фашистский самолет взмывает вверх – я отчетливо вижу, как разрывные пули с треском вспарывают его дюралевое брюхо. После этого я приземлялся и мысленно пририсовывал новую звездочку на свой фюзеляж. Нет, вру! Это делал пожилой механик в комбинезоне, как в кинофильме «В бой идут одни старики».
4
Этот Гриня не понравился мне с самого начала. Он перешел на второй курс книготоргового техникума и давил на нашу компанию психически. У Грини были длинные руки, желтые вьющиеся волосы на щеках и серые нахальные глаза с прищуром, которыми он разглядывал девчонок. Гриня приезжал на нашу полянку на вишневом мопеде «Рига» и, не слезая с седла, брал у пацанов мяч и забрасывал его одной рукой в баскетбольную корзину. Он курил и, не скрываясь, пил плодово-ягодное вино. Еще он рассказывал, как проникал на танцы в пионерлагерь «Двигатель» и клеил там кого хотел – студенток-пионервожатых или девиц из первого отряда.
Когда на полянке появлялась Катька, Гриня заводил свой трескучий мопед и начинал выхваляться, изображать из себя бывалого гонщика: крутился по окрестным тропинкам и резко тормозил под баскетбольным щитом, покрывая полянку голубым пахучим дымом. Однажды он предложил Катьке прокатиться с ним, но Катька, взглянув сначала на Гриню, потом на мопед, поблагодарила и, изящно заложив мяч в корзину, продолжила игру в «минус пять» с третьеклашками. Я-то знал, что ей нравится Лёньчик, студент филфака, который носил дымчатые очки, как Анджей Вайда, крутил в парке на турнике «солнышко» и обращался к Катьке на «вы». Он играл с нами в волейбол, высоко выпрыгивал к сетке и называл нас стариками и корифеями.
В тот день я тащился с картошкой и двумя бутылками молока из магазина, и Гриня притормозил возле меня.
– А чего это твоя сеструха целку из себя строит? – сквозь треск мотора прокричал Гриня. – Или тебе все-таки дает?
Он захохотал и умчался на своем вишневом мопеде.
Я почувствовал, как загорелось лицо, и остановился возле водопроводной колонки. Огляделся – улица была пуста, нас никто не слышал. И тут до меня полностью дошел смысл сказанного. Я умылся, попил ледяной воды и сел на склоне канавы, кусая травинку и соображая, что теперь делать. Ошибки быть не могло—я все расслышал так, как расслышал.
В канаве стрекотали кузнечики, а за моей спиной добродушно фыркала пасущаяся на поляне лошадь.
Я подумал, что есть смысл дождаться, когда Гриня поедет обратно, и метнуть в него сетку с картошкой. А когда он свалится со своего мопеда, плеснуть в него молоком и сказать: «Так что ты молол своим поганым языком? Повтори!» А потом пусть он меня лупит, если догонит…
Я просидел с полчаса, но Грини не дождался. До дома меня довез дядя Жора, возвращавшийся из города на своей «Волге» с блестящей фигуркой оленя на капоте. Он притормозил у колонки и махнул мне рукой. На заднем сиденье у него синели два новеньких почтовых ящика.
– Давно надо было купить, – похвастался дядька приобретением. – А тот фанерный выброшу к чертовой матери, сгнил совсем.
– А второй зачем? – спросил я.
– Вам, – пожал плечами дядька. – А то газеты на крыльцо кладут, письма камушком придавливают. Как в деревне…
На следующий день отец с дядей Жорой привернули к воротам два синих почтовых ящика, и тетя Зина принесла из сарая пузырек с белой нитрокраской и кисточку.
Мы с Чарли сидели на бревнах, сложенных около забора, и смотрели, что собирается делать его хозяйка. Настроение у меня было поганое. Я не спал половину ночи, но так и не придумал, как поквитаться с Гриней. Лезть в драку? Да он отшвырнет меня своими ручищами. Сделать хорошую рогатку и выбить ему глаз? Подкараулить возле дома и врезать колом по загривку? Все это пахло детской колонией, но нельзя же прощать такие гадости. А если он и дальше будет выкаблучиваться при всех, жизни мне в Зеленогорске не станет…