Числа. Трилогия
Шрифт:
— Полшестого, баб. За нами пришли.
Бабуля глядит на меня — усталая и перепуганная.
— Пришли, значит, — говорит она. — Давай-ка собирайся.
Я гляжу в ответ на нее и думаю — фиг тебе. Никуда я не пойду, а с тобой тем более.
Мы этого ждали. Четыре дня просидели взаперти в квартире, глядя, как на улице прибывает вода. Всех предупредили, что дамба скорее всего не выдержит. Ее построили сто лет назад, до того как повысился уровень моря, а теперь еще и талые воды нахлынули по
Мы думали, вода поднимется и схлынет, а она так и осталась.
— Наверно, в Венеции тоже было так же, пока ее не смыло, — мрачно заметила тогда бабуля. И швырнула окурок за окно, в воду. Он поплыл себе вдоль улицы туда, где раньше был бульвар. А бабуля закурила следующую сигарету.
Свет отрубили еще в первый вечер, а потом из крана потекла коричневая жижа. По улице бродили какие-то люди и кричали в мегафоны, что воду из-под крана пить нельзя и что они дадут нам воду и еду. Ничего они не дали. Нам пришлось обходиться чем было, но без тостера и микроволновки, да еще когда молоко в холодильнике скисло, уже часов через двенадцать мы страшно проголодались. Когда бабуля ободрала целлофан с последней пачки сигарет, я понял — дело плохо.
— Когда они кончатся, сынок, придется сматывать удочки, — сказала она.
— Никуда я не пойду, — ответил я.
Это был мой дом. Все, что осталось от мамы.
— Нельзя же здесь оставаться, когда все так.
— Я никуда не пойду. — Констатация факта. — А ты езжай в свой долбаный Лондон, если так приспичило. Ты же давно мечтаешь.
Так и есть. Ей здесь всегда было не по себе. Она переехала к нам, когда мама заболела, и осталась присматривать за мной, но так тут и не прижилась. От морского воздуха она кашляла. От просторного голубого неба — жмурилась и юркала в дом, будто таракан.
— Выбирай выражения, — сказала она, — и складывай рюкзак.
— Ты мне не приказывай. Ты — не мама. Не буду я собираться, — сказал я — и не стал.
В результате у нас на все про все пять минут. Бабуля поднимается и начинает что-то запихивать в большой черный мешок для мусора. Исчезает в своей комнате и появляется с охапкой шмоток и полированной деревянной шкатулкой под мышкой. По квартире она шастает на удивление быстро. Меня колотит. Не могу я отсюда уехать. Я не готов. Так нельзя.
Беру из кухни стул и прислоняю к двери. Ее так не заклинишь, поэтому я хватаю все что попало и строю баррикаду. Пододвигаю к двери диван, ставлю сверху кухонный стул, потом журнальный столик. Пыхчу, как загнанный, по спине течет пот.
— Адам, какого черта?..
Бабуля дергает меня за руку, хочет остановить. Длинные желтые ногти впиваются мне в кожу. Я отпихиваю ее.
— Отвали, баб. Я никуда не пойду!
— Не дури. Собирай вещи. Нельзя же ехать без ничего.
Делаю вид, что не слышу.
— Адам, хватит корчить из себя идиота! — Она снова вцепляется в меня, и тут в дверь стучат.
— Откройте!
Я застываю на месте и гляжу на бабулю. В ее глазах видно число — 2022054. Ей осталось еще без малого тридцать лет — а поди догадайся. С виду-то она вот-вот концы отдаст.
— Откройте!
— Адам, будь любезен…
— Нет, баб.
— Отойдите от двери! В сторону!
— Адам!..
По замку бьют кувалдой. Потом сама дверь разлетается в щепки. В коридоре стоят два солдата: один — с кувалдой, другой — с ружьем. Оно наделено прямо в квартиру. В нас. Солдаты быстро обыскивают остальные комнаты.
— Вот что, мэм, — говорит тот, который с пистолетом. — Вынужден попросить вас разобрать это заграждение и покинуть здание.
Бабуля кивает.
Я гляжу в дуло. Не могу отвести глаз. Еще секунда — или даже меньше — и все, может быть, будет кончено. Может быть, вот оно. Всего-то нужно двинуться ему навстречу. Если сегодня мой час, мой последний день, — вот оно.
Какое у меня число? А вдруг сегодня?
Ствол ружья такой чистый, гладкий, прямой. Интересно, я увижу, как вылетает пуля? Пойдет ли дым?
— Вали отсюда, — говорю. — Забирай на хрен свое долбаное ружье и вали.
Тут происходит все сразу. Тот, который с кувалдой, бросает свою кувалду, отпихивает диван и бросается в комнату, словно игрок в регби — в потасовку на поле, тот, который с ружьем, поднимает дуло в потолок и следует за ним, а бабуля бьет меня по лицу, наотмашь.
— Слушай, ты, придурок мелкотравчатый, — шипит она, — я обещала твоей маме, что присмотрю за тобой, и слово свое сдержу. Я твоя бабушка, и ты будешь делать все, что я велю. Хватит тут выкобениваться. И выбирай выражения, я тебе уже говорила!
Щека так и горит, но идти на попятный я не готов. Это мой дом. Нельзя же вот так взять и выгнать человека из дому!
Оказывается, можно.
Солдаты хватают меня с обеих сторон под локти и выволакивают из квартиры. Я отбиваюсь, но они огромные, их двое. Все происходит так быстро. Я и оглянуться не успеваю, как меня протаскивают по всему коридору и по пожарной лестнице и сажают в надувную лодку, которая ждет у лестницы внизу. Бабуля садится рядом, сгружает свой набитый мусорный мешок к ногам и обнимает меня за плечи, и мы уплываем — медленно-медленно ползем по затопленным улицам.
— Все нормально, Адам, — говорит бабуля. — Все будет нормально.
Кое-кто в нашей лодке тихонько плачет. Но у всех остальных лица пустые. Меня по-прежнему корчит от унижения. Все это просто в голове не укладывается.
Я ничего с собой не взял. Не взял записную книжку. Меня снова окатывает волна паники. Надо сбежать и вернуться за ней. Нельзя мне без записной книжки! Куда я ее засунул? Где я видел ее в последний раз? Тут я чувствую в кармане что-то жесткое, лезу туда рукой. Конечно, она здесь. Никуда я ее не задевал, ношу при себе, как всегда.