Число зверя

Проскурин Пётр Лукич

Тут Ксения запнулась, приподнялась, глаза ее как бы сблизились, стали маленькими и сверлящими буравчиками — она одним взмахом ладони смахнула с себя волосы, вторым неуловимым движением той же ладони заставила свои уши увеличиться и обвиснуть, и в то же время подбородок у нее выпятился, стал массивным и почти квадратным, и она превратилась в какого то весьма неприятного зануду, плешивого, с небольшой заостренной головкой, все время шумно сдувающего с себя и нервно стряхивающего длинными пальцами с плеч какие то невидимые пылинки. — И что вы, дорогуша, все время твердите «русский» да «русский»? Запомните, ваше назойливое и настырное словечко далеко не главное в лексиконе человечества, дорогуша. Запомните, очень советую! И никогда оно, сие словечко,

главным не будет, а мы с вами служим в реалистическом театре, поэтому и должны оставаться высокими реалистами! Вы выбиваетесь из моего общего режиссерского рисунка, из ансамбля намеренно, заметьте себе — намеренно! Рашель Задунайского не проведешь! Или подыщите другое место, или извольте приобрести естественные для моего театра цвета! — И без того тоненький и менторски занудный голос говорящего, звучавший как бы откуда то из за шторы на окне, приобрел нечто змеиное, свистящее и жалящее, и изумленно слушавший Брежнев невольно слегка отодвинулся. — Да, да, дорогуша, чуждые нашему прославленному театру идеи и систему поведения вы можете воплощать где нибудь в другом месте, хотя бы у того же давно спятившего Равенских! Но только, позвольте вас еще раз предупредить, не здесь! Не здесь, в нашем светлом храме, основанном великими корифеями! Слышите, дорогуша, нашими корифеями! — Щеки у говорившего гневно округлились, и он с силой дунул себе на грудь, затем на одно плечо и на другое и сразу как то неуловимо опал и лежал бездыханный, с пустым мертвым лицом, открытыми, но незрячими глазами, затянутыми мглистой пленкой, и нос его тоже прямо на глазах вытягивался и заострялся, и лицо окончательно деревенело.

Невольно стараясь остановить происходящее, не выдержав, Брежнев привстал.

— Ксения…

Она взмахнула рукой и накинула на себя сразу рассыпавшуюся у нее по плечам волну темно русых волос, небрежно тронула их, открыла глаза, привстала на локоть и тихо вздрогнула. И почти мгновенно, на глазах, стала прежней, молодой, очаровательной, в ее лице заиграли свежие краски, и Брежнев, бесповоротно уверенный, что эта ночь принадлежит только ему и весь остальной мир уже смирился с таким распределением и потому ничего неожиданного и неприятного не отчебучит, потребовал еще коньяку, выпил, привлек ее к себе и, чувствуя медленно и упорно разгоравшееся желание, стал целовать ее грудь, раздвигая лицом полы кимоно и жадно вдыхая теплый запах манящего женского тела.

10

Оба не хотели и даже не могли спать — обоим мешало длившееся и, пожалуй, все усиливающееся перевозбуждение. Вино тоже больше не действовало. У Брежнева пробудилось незнакомое досель чувство ревности; забыв обо всем остальном, даже о предстоящей наутро поездке в Завидово, он думал, что встречаются они с Ксенией редко и нерегулярно, а ведь между их короткими встречами у молодой красивой женщины остается уйма свободного времени, вот и лезут в голову сомнительные идеи. Ну, репетиции, ну, театр, всякая там борьба с Рашель Задунайским. А дальше? Женщине нужен рядом постоянный спутник, твердая дружеская рука, способная в нужную минуту поддержать и выправить, и надо было бы что либо придумать, помягче, поосторожнее предложить. Почему бы ей не организовать детскую театральную студию или что либо подобное?

— Ты не спишь, Лео? — спросила Ксения, повернувшись на бок, придвинулась, положила узкую ладонь ему на грудь. — Какая то странная, летящая ночь… почти бесконечная… Я не мешаю?

— Нет, нет, я думаю сейчас о тебе.

— Что же ты думаешь?

— Да вот думаю, как я мало, оказывается, тебя знаю, — не стал он лукавить. — Почти совсем ничего не знаю…

— А тебе не кажется, что это и есть самое замечательное в наших отношениях? — подумала она вслух. — Я ведь тоже о тебе ничего не знаю, даже и не стремлюсь узнать. Зачем? Можно взглянуть на сие и весьма неодобрительно, так? Я бы сочла себя даже оскорбленной — рыться в прошлом. Вот именно — зачем? Прошлое может исцелить, но может и умертвить…

— Ну,

Ксения, никто не говорит, чтобы зарыться с головой в прошлое. Есть ведь и настоящее, ты вот посещаешь какое то общество, то ли словесности, то ли изящных искусств… Погоди, дай припомню — ага, какой то старины…

— Не мучайся, не трудись, Леонид Ильич, — сказала она с некоторым любопытством, приподнявшись, и поглядела ему в глаза. — Оказывается, ты не так уж и мало знаешь обо мне. Ничего особенного — просто собираются единомышленники, раз в неделю, а то и в две, и делятся друг с другом своими мыслями. Естественно, о самом заветном, размышляют, спорят…

— Издают некий подпольный журнальчик, — подсказал Брежнев, и в его голосе прозвучала легкая, почти отцовская ирония. — Кстати, самоиздат у нас запрещен по закону. Пишут под псевдонимами, пророчествуют, вещают…

— Ого! — одобрила она, принимая вызов, легкую дремоту как рукой сняло. — Зря, зря, Леонид Ильич, вы так иронизируете, оскорбляете лучшие и чистые чувства женщины, русской женщины… зря! Да и что в том зазорного, что соберутся тоскующие душой, поговорят о русской судьбе? Вы посмотрите, это же единственный в мире народ, лишенный права на выражение национального самосознания и упорно, намеренно разрушаемый… А во имя чего? Ради химеры интернационализма? Ради этого миража?

— Химеры? Миража?

— Прости, это из одной современной пьесы…

— Погоди, погоди, — остановил ее Брежнев. — Боже ты мой, что у тебя в такой прелестной головке! Химеры! Надо же…

— Прошу тебя, Лео, пожалуйста, я с детства не выношу никакой политграмоты, у меня от нее мигрень получается. Не надо, не комиссарствуй, — попросила она, смиренно прикрыв глаза с заплясавшими в них дьяволятами. — И чем уж так провинился русский народ, русский человек? За что их прямо таки на дух не переносят? Вроде бы и статью, и умом не хуже других, — чем же он такое заслужил?

Не воспринимая пока всерьез неожиданного и ненужного разговора, Брежнев блаженно потянулся, закинул руки за голову.

— Неужели для тебя нет ничего интереснее? Ну, хотя бы на данный политический момент? — спросил он лениво. — Для меня такого вопроса вообще никогда не существовало и не существует. У нас один единый народ — советский. И моя мечта, если хочешь, узаконить такое положение раз и навсегда. Ты что, не веришь?

Она вздернула носик, вытянулась, устремив широко открытые глаза в потолок, отяжеленный чуть ли не по всему пространству аляповатой и безвкусной лепниной.

— Дорогой учитель, да, не верю, — призналась она, и затаенная улыбка, далекая и отстраняющая, проступила у нее на лице. — Посмотрела бы я, как обрадуются сему новшеству, допустим, грузины, армяне, узбеки или хотя бы наши симпатичные и вездесущие милые евреи. Я представляю, с каким ужасом будет дуть себе на плечи наш гений — Рашель Задунайский…

— Слушай, Ксения, а почему, собственно, такая прогрессивная идея должна стать кому нибудь поперек горла? Ну, грузинам, туркам и даже евреям? — спросил Брежнев, начиная невольно втягиваться в нелепый разговор. — Что, собственно, здесь плохого?

— А на ком же им всем тогда ехать, если все одинаково станут советским народом? Всем этим грузинам, эстонцам, евреям и прочим инородцам? — в свою очередь удивилась Ксения. — Кого они будут учить жить, кем они станут командовать?

Недовольно заворочавшись, Брежнев сбросил ноги с кровати, потянул себе на колени простыню и закурил. «Какая то абсолютная ерунда, — подумал он, глубоко затягиваясь раз и второй. — Изумительная женщина, любого с ума сведет, а в голове сквозняки свищут. Зачем ей подобная чепуха, в такой трясине сам черт с головой и рогами увязнет. Надо будет обязательно оторвать ее от всяческих заумных умников — мудрствовать у нас каждый горазд, наговорят сорок коробов, и все лесом. Хлебом не корми — дай почесать язык. Это ведь только так говорится — хлебом не корми. Попробуй закрой магазины, сразу истина и проявится, никакое правительство без танков не усидит».