Число зверя
Шрифт:
Он поцеловал ее руку у локтя, на сгибе, уронил рюмку на ковер. Ксения тихо засмеялась, склонилась над ним и поцеловала его куда то в висок, ее грудь коснулась его плеча, — он давно не ощущал такого прикосновения и потянулся было к ней, но она неуловимо отстранилась.
— Приходит и глядит, — сказала она, вздохнув и повергая его в легкое недоумение. — Именно так: глядит, глядит, молча и как то мудро. У меня предчувствие, еще один шаг и — обрыв… Знаешь, Лео, такой блестящий, черный, весь сквозной — конца краю нет…
— Подожди, подожди, кто приходит? Кто глядит? — спросил Брежнев с некоторым интересом,
Она коротко вздохнула, приподняла плечи.
— У него нет лица, одна пустота, — сообщила она. — На прошлой неделе в гримерной сижу, готовлюсь на сцену, идет Шекспир, готовлюсь встретить свой последний час… сладкий час в объятьях ревности… И чувствую плечами взгляд… Поворачиваю голову — стоит у двери, высокий, в темном костюме, в больших очках. Затемненных… Еле удерживаюсь от какого то мистического ужаса, у него лица нет — одна пустота. Очки есть, а лица нет…
— Ну, Ксения, вот именно — сплошная мистика, — сказал Брежнев, чувствуя в плечах тихий, сквозящий холодок. — Слишком воображение расходилось. А я-то вначале всерьез…
— А ты верь, я тебе очень серьезно говорю, Леонид Ильич, — сказала она опять с коротким, задавленным вздохом. — Он и раньше являлся, очень настойчиво. А однажды пригрозил — приказал убираться из Москвы в неизвестном направлении. Представляешь? Я опять не смогла рассмотреть его лица. Мне кажется, многое здесь связано и с тобой, Лео, с нашими отношениями… Ходит, ходит следом — дышать нечем!
— Чушь! — сказал Брежнев беспечно и успокоенно, безоговорочно уверенный сейчас в непререкаемости своих слов. — Бояться нечего, пустяки! Никто ничего не посмеет, ни одного шага не посмеет сделать… Ты, загадочная и гордая, тоже могла бы быть со мной более откровенной, открытой. Ты мне слишком дорога, чтобы многое узнавать от других. Согласись…
— Ага! — сказала она и налила себе вина. — Значит, все таки мои опасения и страхи не напрасны? За мной следят?
— Ксения, я хочу еще немного выпить… Там пожевать что есть? Орешки? Можно тебя попросить?
— С удовольствием, — с готовностью отозвалась она. — Странно, я столько вчера съела и опять проголодалась, уничтожаю бутерброды. Безобразие, можно ведь и в два счета растолстеть…
Накинув на себя прохладное кимоно, она зажгла ночной светильник, вновь наведалась к холодильнику и вскоре вернулась с большим расписным подносом, нагруженным всякой всячиной, устроила его прямо на кровати.
— Я отыскала тут что то вкусненькое, жареных перепелов, слушай, Лео, мы недурно устроились, — сказала она и под его взглядом, прикрывая ноги, запахнула полы кимоно. — Хочу тебе предложить выпить за тех, кто всегда в пути, в поиске, за их вечную любовь к странствиям души. Мне кажется, я сама с некоторого времени именно в таком состоянии — иду, иду куда то, а куда — не знаю, да и не хочу знать. Зачем? Самое ведь главное — не останавливаться до самого края…
Она подняла бокал, посмотрела на розовато нежное вино на свет и, немного отпив, чему то улыбнулась и бросила в рот соленый миндаль; Брежнев молча последовал ее примеру и, устроившись поудобнее, подложив под локоть подушку, еще больше придвинулся к спинке кровати.
— Смотри, Лео, не поранься, — предупредила она, — не раздави
— Да нет, вот она, рядом. — Он поставил рюмку на поднос, закурил; ожидая, Ксения отпила вина и, Необычайно ясно представив себя со стороны, почему то именно глазами няни Устиньи Прохоровны, сама ужаснулась, осуждающе покачала головой и что то задавленно в страхе пробормотала. Затем так же, без всякого перехода и усилия, вернулась назад. «Да ты, милая моя, пьяна, — подумала она. — Смотри не осрамись, вот будет потеха…»
Она ощутила на себе особенно тяжелый и пытливый мужской взгляд.
— Как там у вас в театре? — спросил Брежнев, наслаждаясь покоем, хорошей сигаретой, близостью любимой и умной женщины и, главное, мыслью о двух свободных днях впереди, предстоящей возможностью сесть за руль сильной и послушной машины и отдаться стремительному и непрерывному движению, раствориться в нем и уже совсем окончательно обо всем забыть. — Как ваш знаменитый… ну, Задунайский, перестал вязаться?
Допив вино, Ксения переставила поднос на столик, поправила подушки и легла, вытянув ноги.
— Ты, Лео, заелся, жареного перепела не хочешь…
— Не хочу, что там есть? Одни кости.
— И мне самой почему то расхотелось… Знаешь, Лео, я всегда, с самого рождения, пожалуй, любила театр, а вот повзрослев, я просто стала растворяться в его атмосфере, — призналась она, стараясь продлить свое путешествие в неслышно льющуюся фантастическую ночь и понимая неизбежность и неотвратимость ее продолжения. — Ты, Лео, даже представить себе не можешь, какое всепоглощающее и всеотражающее зеркало — театр… Мир вдохновения, возможность прожить десять, сто, тысячу жизней и в каждой из них открывать в себе новую личину. А выходя из очередной судьбы, вновь обрушиваться в грубую реальность, правда, к сожалению, с очередными необратимыми изменениями уже в самой себе — такое странное, иллюзорное чувство… Впрочем, что это я, Лео, совсем неинтересно! На твоих подмостках разыгрываются такие трагикомедии — никакому Шекспиру не снилось! Какой там Рашель Задунайский!
— Нет, почему же! — возразил он весело. — Все твое касается и меня, мне не только интересно, мне это дорого и близко, неужели ты сомневаешься?
— Если бы ты видел, как на меня сейчас смотрят в театре! — засмеялась Ксения. — Ты, Лео, был бы просто восхищен!
— Как на всемирный потоп, — предположил он, втягиваясь в забавную и давно забытую им игру. — Так?
— Угадал! Стра ашными глазами, — протянула она с некоторым тайным удовлетворением. — Сам Рашель Задунайский на той неделе целый час советовался со мной по репертуару на следующий год, он ни за что не хотел меня отпускать, пока я все не одобрю.
— Вот как! — простодушно удивился Брежнев, пребывающий в приятном расслабленном состоянии. — Раньше было иначе?
— В театре знают все, дорогой Леонид Ильич! — строго и со значением сказала Ксения и вздохнула. — И раньше, следовательно, было не так… Далеко не так. Знаменитый на весь мир Рашель Задунайский преследовал и упорно изгонял меня из театра за мою чрезмерную, как он изволил браниться, русскость и мое пристрастие к ложным якобы национальным ценностям. Здесь он всегда был беспощаден, — о о, даже страшен в своем праведном гневе…