Чистая книга: незаконченный роман
Шрифт:
Она может не только умом, сердцем ощутить вымышленное бывшим, но и плотскими чувствами.
Махонька о еде:
– Не капризь. Ешь знай, скусно.
– Паренки-то скусно?
– А ты не думай, что паренки ешь. Ты думай – изюм да семгу ешь.
– Да разве оттого, что подумаешь, паренка перестанет быть паренкой?
Махонька добиралась до дому целых две недели. А куда ей спешить? Киска, единственное животное, которое у нее было, жила у соседей, мыши тоже не замечали.
Нет, скучали дети… Каждый день посматривали на ее избушку. Не протоптана ли тропка…
Хорошо в людях, а у себя лучше. Махонька со всеми поздоровалась, всем приветливое слово сказала: печи (по ней-то больше всех соскучилась), окошкам (немного в них белого света высмотришь – но свои), мышке, которая подала свой голосок за печью (скреб-скреб, я не замерзла, я не замерзла), Марухе (кошке), которая откуда-то пришла.
А бесенят-домовых побранила.
– Расшалились, дурачки. По полу нельзя пройти – отовсюду из подполья сучки-глазки вылупили, да такие охальные – под подол старухе заглядывают. Нашли с кем играть. Не молодица. Чего хорошего выглядишь.
Потом у порога натолкнулась глазами на большой старый сук и сделала выговор:
– Они-то бестолочь, а ты-то ведь старик. До ушей рожу раскатал. Чего их распустил? Угомони.
Воробейкам: живы, живы. А пошто не живы-то?
Она затопила печь, чугунок воды поставила, подмыла пол… а затем и гости налетели…
– Бабушка, где была? Пошто, Махонечка, долго? Мы все глаза проглядели. Каждый день бегали – нет ли тропки к дому. А тебя все нет и нет.
Махонька начала рассказывать… Видела… Сосны летают… Медведко подвез. Поводилась немного с детками…
– Ты в берлоге жила?
– Нет, у моего… хоромы. Потом у лисы на родинах была… Баню топила да потом лисяткам сказки сказывала…
– Где еще была-то?
– Налим свадьбу справляет. Иду к берегу. На тройке прискакал. Давай к нам в воду.
– Нет, говорю, холодно.
Добрая, незлобивая, незлопамятная, но нравная. Может рассердиться. И не только на людей, а и на вещи.
На крынку осерчает, печь выбранит (плохо греет), табуретку выпорет (развалилась, не хочет служить)… А старый лапоть – больно капризен – и выбросит на улицу.
В хорошую минуту, наоборот, поощряет вещи.
А раз встретили Махоньку на дороге, недалеко от деревни, – дерево хлещет.
– За что, Махонька?
– А пусть не чепляется. Вон как я упала, ногу-то рассадила.
– Да что ты, глупая. Оно неживое…
Глупа ли, не глупа, а такие были взаимоотношения у Махоньки с миром…
Дома никогда не бывает скучно. Никогда не бывает одна. Другого человека надо? А разве с печью, со столом, ухватом нельзя разговаривать?
Для Махоньки не было мертвых вещей. Все живые. Только одни говорят, другие молчат.
А нет, пожалуй, и последние разговаривают. Только не вслух, а видом. Улыбкой, догадкой… Дома разговаривает с кошкой, с мышами. Соседка заходит как-то. Слышит: Марья Екимовна шумит.
– С кем ты это разоряешься?
– С мышью… Бесстыдница, уже в крынку с молоком залезла. Могла бы у кошки…
– Да ведь она не понимает.
– Как не понимает. Все понимает.
За скитания по чужим людям по дому соскучится, приедет, всем в ноги кланяется: печи, ушату, столу… А кошку как увидела – расплакалась. В покаянном настроении – откуда только сила взялась – все перемыла, перечистила.
Рукомойник заблестел, печь тоже, стол… Любота.
Махонька, прежде чем сесть за стол, спрашивает разрешения, у печи тоже, из ушата без разрешения не пьет.
Но скоро приелась Махоньке изба. Скучно стало. И на вещи запокрикивала. А потом и ссориться начала. А потом и вовсе покинула.
Идет по чисту полю. Как вольно, как легко. Не медведица, чтобы свет белый на бережину менять, не мышь, чтобы в норке, в подпечке жить. Не таракан – в щель не залезет. И так всегда. Всегда после затворничества тамошнего мир кажется больше, шире, деревья краше. Все расцвечивается чудно… По контрасту.
И так всегда бывает у Махоньки. Кается-кается перед вещами, хочет-хочет угнездиться в доме, а подойдет время – ничему не рада. Всплакнет… А вскоре очарованье возьмет верх. И такая радость…
Махонькины огорчения. Ведь есть же у нее горести, заботы, печали. Какие? Из-за чего плачет? По пустякам. Нехорошее слово сказали. Взглянули косо. Не так приняли. Детские обиды.
По-своему относилась Махонька к религии, монастырям, иконам, священникам.
Махонька набожностью не отличалась, что верно, то верно. Но по церквам, по монастырям любила ходить. Люди. Красота. Все церкви, все монастыри на Ельче знала, не один раз бывала…
В Копани Махонька пришла исповедоваться. Много грехов о Масленую накопила – тяжело стало. Скинуть надо.
– А чего за двести-то верст идешь? Разве попов у вас нету?
– Есть. Где теперь нет попа. Да попы-то разные. Я к Оникеюшку хочу. У Оникеюшка побываешь, скажи, как в лето съездила. Хорошо, вольготно станет.
К Аникию сходила. Очистилась. Аникия любила и верила…
В монастыре новый настоятель. Отец Варсонофий. Интеллигентный, бледнолицый, с белыми руками, с аккуратно подстриженной черной бородкой. И от него пахло духами… Чем-то греховным, нецерковным. Махонька:
– Вынарядился и надушился духами…
Не всех святых любит. Миколе поклонилась, а Михаилу Архангелу – нет. С мечом стоит. Стращает. Больно строг. И так людям не сладко. Кинула крест на грудь. Кинула руку на одно плечо, на другое. Помахала ручкой, размашисто, от души перед Богородицей. Кое-как перед Михаилом Архангелом. А кого-то и вовсе обошла.
Самый отзывчивый святой – Микола Чудотворец. Остальным надо Богу сказать, что думают делать, а этот сам хозяин. Ну а Божья Матерь. Та много натерпелась, настрадалась, понимает наше горе. Егорий Победоносец. Тоже хороший святой. Бедного в обиду не дает.