Чистилище для грешников
Шрифт:
С ним что-то происходило внутри, он изменялся но медленно, едва заметно. И это не вызывало у него раздражения, не пугало, но и не радовало. Он списал все на возраст, и немного обрадовался: значит не смотря ни на что – все-таки стареет! Не вечное же это однодневное существование, больше похожее на пыточный станок, чем на жизнь. А вот бродяге-Стасу зависание в одном дне понравилось. Он сразу приписал себя к бессмертным. Водку, еду и женщину он себе найдет, а большего ему и не требуется.
Петр уже вышел на улицу, прошел под продолжающей сыпать с небес водяной пылью на детскую площадку и уселся рядом с песочницей под грибком, на деревянный
Сидел бы на суше, в квартире и перебирал монеты. Закончил со своей коллекцией, на рынке прикупил бы другие, и все время разные. Рассматривай, изучай и лови видения, которые эти монеты сфотографировали за свою жизнь. Ведь он спокойный и ничего ему особенно не надо. Почему сбежал с насиженного места, кинулся к людям?
Но как ни пытался Петр понять самого себя и свои душевные всплески и толчки, ничего не получалось. Раньше у него не было такой неусидчивости, а сейчас, как на голову свалилась. И в который раз подумал, что неправильно все это. Он сам стал неправильным, а мир все тот же, какой был. Это только шизики думают, что не у них крыша поехала, что это мир вокруг них изменяется, поэтому и бузят. А он изучал психологию и согласен с выводами умных людей, ковыряющихся в человеческой душе. Как это она сказанула, вроде бы: «Телом грешен, а душа еще чистая». Знала бы сколько душ он освободил от их тела, не то бы запела. Тоже мне, пророчица.
Чтобы не мозолить жильцам дома глаза, с заветным подвалом, Петр пошел домой, прикупил по дороге колбасы, свежего хлеба и конфет, которые с детства его очень привлекали, но мало их ему доставалось. Поел, не почувствовав ни вкуса не запаха, потому что отключился и завис в прострации без единой мысли в голове. Встрепенулся часа через два-три, когда чай совсем остыл. Но он глотнул холодного и пошел к подвалу: натикало уже почти семь часов вечера.
Под грибком на детской площадке в надвигающихся сумерках заметил громадного угрюмого мужчину, рост которого на скрывало даже то, что он сложился втрое и сжался под дождем. Больше у подъезда никого не было, а лезть в подвал и нарываться на грубость ему не хотелось. Поэтому Петр уселся под соседним грибком, в пяти метрах от мужчины. Он не помнил этого здоровяка: может быть человек выгуливал сбежавшую по своим делам собаку, или просто приходил в себя, прежде чем направиться домой.
– Давно вертишься? – неожиданно низким голосом, но негромко спросил мужчина. Петр оглянулся и не обнаружив вокруг никого, к кому мог относиться вопрос, помедлил и так же негромко ответил:
– Около года.
Мужчина склонил голову на грудь и долго молчал. Наконец негромко буркнул:
– Молод еще.
Петра удивила подобная оценка его возраста, так как он на глаз дал бы мужику не более тридцати пяти лет. И хотел было возразить, но во время спохватился: черт его знает, сколько этот человек зависает в одном и том же дне. А вдруг лет двадцать, или пятьдесят. Петра окатила холодая волна страха, перед такими цифрами. Неужели и ему предстоит десятилетиями крутиться в безумном колесе. От этих мыслей стало плохо и он, как и здоровяк, свесил голову, потеряв интерес к дальнейшему продолжению беседы.
Мужчина встал, и отряхивая темный
В подвале уже собирался, незаметно просочившийся в наступившей темноте под лестницу подъезда, пойманный в капкан времени народ. Вновь под потолком горели три лампочки, но уже нигде не было ни соринки, ни паутинки: все вылизали и почистили две монашки. Петр уселся за столик с тремя стульями, заметив на себе неодобрительные взгляды монашек и еще двоих мужчин, кроме ушедшего в себя здоровяка.
Минут через десять в подвал вошло еще несколько человек. Из них Петр узнал лектора, протирающего намокшие линзы очков, щуплого висельника, сразу же занявшего позицию у дальней, самой затененной стены, и полковника милиции, в этот раз пришедшего в гражданском костюме. Последним появился поп. Он действительно был попом, потому что на голове его была черная шапочка, кажется называемая клобук, а вместо плаща надета длинная ряса. В правой руке поп нес полиэтиленовый пакет, с четкой конфигурацией стенок в виде двух бутылок и литровой банки.
Все стали рассаживаться по своим местам, а поп втиснулся за свой столик, рядом с Петром, недовольно буркнув:
– Опять за дьявольский стол сел.
Петр не обратил внимания на ворчание чиновника от религии, посматривая на оратора, которой тщательно готовился к очередной лекции, раскладывал какие-то листочки на ящике, вытащил из кармана мел и положил его на полочку школьной доски. Лектор один не присел, задумчиво стоя перед внимательными слушателями. Он вновь снял очки и достав из внутреннего кармана бархотку, вторично протер стекла.
– Я хотел бы сегодня поговорить о грехе, – неожиданно сказал оратор, и надолго замолчал.
Сидевший в темноте щуплый парень мельком взглянул на часы и неприязненно скривившись, приготовился слушать: очевидно его время для умерщвления своей плоти посредством удавления веревкой еще не подошло.
– Можно ли считать грешником человека, на которого набросился преступник и человек, не желая этого, убил преступника? Можно ли считать палача, исполняющего свои обязанности после приговора, конченным грешником? Грешен ли врач, не сумевший спасти жизнь больного?..
– Давай не будем… – неожиданно остановил поп лектора, наливая первые полстакана водки и накалывая вилкой огурчик в банке. – Оставим мусолить кодекс строителя коммунизма или десять библейских заповедей профессионалам. Не тарахти всуе: лучше расскажи о вселенной и о времени, – и слегка откинувшись назад, священнослужитель одним махом влил в себя полстакана, захрумкав маринованным огурцом.
Больше никто не подал голоса и никак не отреагировал на выпад попа. Лектор задумчиво выпятил вперед губы, указательным пальцем подтолкнул очки к переносице и осмотрел молчаливых слушателей.
Петр только сейчас обратил внимание на то, что никто из присутствующих не обращается друг к другу по имени. И его не спросили, как зовут. Попав в одну и тут же беду, которая собрала их всех в этом подвале, эти люди были разделены непробиваемой перегородкой отчуждения. Каждый был сам по себе. Сплошное одиночество. Петру стало тоскливо и неприятно, но он и не думал бежать отсюда, потому что на улице было во сто крат хуже.
Помолчав минуты три, оратор сказал:
– Я слегка повторюсь, чтобы нашему новому гостю, – он глазами показал в сторону Петра, – было понятно о чем речь.