Чистилище. Книга 1. Вирус
Шрифт:
Лантарова подкупало, что Шура вообще не читал проповедей. Не говорил с ним менторским тоном – он просто общался как с равным. Непринужденно и просто, порой рассказывая забавные истории, которые помогали пережить очередной день недвижимости. И он как бы открывал иные состояния вещей, другой, в чем-то альтернативный вид мироздания, обращал внимание на те вещи, о которых Кирилл раньше никогда не думал.
Однажды, за несколько дней до выписки Шуры, у них произошел разговор, который Лантаров надолго запомнил. Они лежали и тихо беседовали, повернувшись друг к другу. Началось все с того, что Шура в ответ на привычное нытье Лантарова рассказал очередную историю о человеке,
– Представь себе неунывающего, хотя и бедного молодого человека, который стал подавал большие надежды как футболист. Его имя постоянно упоминают в местных газетах, он уже почти герой в свои шестнадцать лет, обласкан вниманием и восхищением. И вдруг – совершенная нелепость – он заболел почти неизлечимой в те времена болезнью. Туберкулез в таком возрасте звучал как приговор. Не только для спортивной карьеры, но и для всей юной жизни.
Лантаров слушал бородача с интересом, глядя за игрой его глаз, которые начинали блестеть и светиться всякий раз, когда он касался темы жизни и смерти.
– У парня две возможности: харкать кровью, ожидая смерти, или изловчиться и отыскать в этой ситуации новые возможности. Он выбрал второе. К слову, лечение этого юноши было подобно пытке: дважды в неделю ему закачивали воздух в полость между грудной клеткой и пораженным легким. Он же обратился к философам и писателям-мыслителям. Необходимо было отыскать новый смысл жизни, и парень его нашел. Через два года уже начал писать, а в двадцать девять выпустил первый роман. В сорок три ему присудили Нобелевскую премию. Хотя оба легких были безнадежно поражены – к тому времени в мире был найден эффективный способ противостояния болезни. Его звали Альбер Камю.
– Да, поучительная история, – согласился Лантаров, задумавшись. – Я слышал это имя, но никогда не читал. Теперь обязательно прочту что-нибудь. А он жив сейчас?
– Нет, – губы рассказчика подернулись легкой снисходительной улыбкой. – Пути Господни неисповедимы. В сорок шесть лет Камю погиб в автокатастрофе, и было это довольно давно – полвека тому назад.
– Ого! – воскликнул Лантаров от неожиданности, что именно такая развязка выпала знаменитому человеку. Неизвестный ему писатель стал как-то ближе и понятнее. «Да-а… А ведь я мог умереть точно так же в этой аварии, и никто бы даже не пошевелился, никому на целом свете, может быть, даже родной матери, это было бы безразлично! И этот Камю мог умереть от туберкулеза, но ведь почему-то не умер…» Но что-то язвительное крутилось у него на языке:
– Ну и стоило выживать, преодолевать туберкулез, чтобы потом погибнуть от совсем другого?
– Уверен, что стоило. После болезни начался отсчет судьбы уже совсем другого человека, и этот другой успел о-го-го сколько! Представь себе, если бы Камю не заболел туберкулезом, который, возможно, проклинал в первые дни, он никогда не сумел бы прийти к более высокому пониманию жизни. Жизни как миссии – я это так называю. Не было бы выдающегося писателя. И не только в этом дело! Не было бы человека, живущего в согласии с собой, занимающегося делом, которое делает его счастливым, а мир – духовно богаче. Персональный опыт таких людей – бесценное сокровище, и это еще одна веская причина для жизни. Его жизнь важна, например, для нас, лежащих в этой палате. И еще для многих тысяч безнадежно больных, обреченных. Знаешь, какую замечательную мысль высказал однажды этот писатель? «Ничто так не воодушевляет, как сознание своего собственного безнадежного положения». Каково?!
– Как ты все эти вещи помнишь и держишь в голове?
– Да я и не стараюсь вовсе. Просто в один период моей жизни меня интересовали люди, которые сумели победить болезнь или смерть. Не только преодолеть, но и отыскать ту самую оборотную сторону негативных событий. Чтобы выстроить мостик к новой, более насыщенной, содержательной жизни.
– Согласен, эта история придает сил. Мне даже самому как-то легче стало, когда ты рассказал. Но все равно ведь это не меняет дела. Все равно мне задыхаться в этом панцире и зловонии еще, как минимум, пару месяцев…
– Но, быть может, эти тяжелые условия – только хитроумная уловка судьбы, посланная тебе, чтобы укрепить твой дух, отыскать новый смысл жизни – взамен прежнего? Я знаю истории о людях, которым пришлось находиться в концлагерях, и именно это открыло им новые идеи, великолепные возможности прожить потом счастливую и долгую жизнь. Вот скажи, была у тебя какая-нибудь цель в твоей прежней жизни?
Лантаров посмотрел на собеседника таким растерянным взглядом, как будто стоял у доски, и его поймал на невыученном материале учитель. Его лицо выглядело сейчас особенно заостренным и болезненным.
– Да я… мне вообще такой вопрос представляется лишним и ненужным. И я не помню, чтобы кто-нибудь из моих знакомых заморачивался подобными проблемами.
– Ясно, – будто для себя констатировал Шура, – но к чему-то ты все же стремился? О чем-то вообще мечтал в детстве, в юности, во взрослой жизни?
– Ну, да, мечтал, – чуть смелее подтвердил Лантаров, неожиданно вспомнив фразу Влада Захарчикова: «Чтобы жизнь удалась, надо меньше работать и больше трахаться».
– Так о чем же? – Чем-чем, а непреклонной настырностью Шура мог добить кого угодно. Лантаров поглядел на его сложенные на груди руки – вены на них вздулись, придавая Шуре воинственный вид.
– Ну, я хотел стать богатым, мечтал, чтобы у меня была крутая тачка, чтобы вокруг меня телки крутились… Но… разве это плохо?!
Кирилл взглянул на своего собеседника и тут же втянул голову в плечи, как испуганная черепаха. В глазах Шуры он заметил непривычный стальной блеск, какой бывает, когда кинжал на свету вытаскивают из ножен.
– Да нет, не могу сказать, что плохо, – сказал Шура, но тут же сдержанно продолжил: – Это – никак. Это твой выбор, но ты был машиной. Биологиче-ской. Частью большого, загнившего стереотипа. Представь, что все твои мечты сбылись. У тебя – несколько домов, десяток автомобилей и телок – полон двор. Эдакий гарем. И вот ты уже стар или даже умираешь, – ведь все мы смертны… – Лантаров нехотя кивнул, представление собственной смерти его не очень воодушевляло. – И что дальше, что ты оставляешь, уходя? Телки разбегаются, ведь им ничего, кроме денег, от тебя не нужно. Ты не давал им тепла, и они тебе его не возвратят. Ведь до их душ тебе дела нет. А машины и дома остаются – тут еще проще. Все это барахло куда-нибудь пристроят, но уже без тебя. Нет ни одной заинтересованной в тебе живой души… Что о тебе скажут: он был классный чувак, поимел много телок, вволю покатался на тачках? И все? Не обидно?
Лантаров, потупившись, молчал. Наброски своей кончины ему были неприятны. Но тут он нашелся:
– Ну не всем же быть героями и праведниками! Буду умирать с приятным чувством, что насладился вволю.
Но Шура его раскусил.
– Не лукавь! Ты смердящую палату не перевариваешь, а утверждаешь, что переживешь печаль прощания с миром. Ты ведь даже сейчас уже знаешь, что секс и барахло забываются и исчезают быстро. Иначе ты не твердил бы, что тут тебе плохо.
На этот раз Лантаров предпочел отмолчаться.