Чистилище. Книга 1. Вирус
Шрифт:
«Что он мелет, этот придурок?! – думал Лантаров с клокочущим у горла возмущением. – Лучше бы поддержал человека, успокоил».
Затем Эдуард Харитонович, словно намеренно не замечая душевных страданий брата, невозмутимо рассказывал о прошедших песнопениях в домах или квартирах членов общины, оповещал, у кого соберутся в следующий раз. Иной он раз рассказывал, сколько община выделила на его лечение, а сколько на помощь женщинам-сиделкам. Сценарий был настолько схожим, что Лантаров через некоторое время уже мог бы сам пересказать содержание очередной беседы. Лишь однажды он слышал, как сектантский пастырь медленно, с мечтательной полуулыбкой средневекового религиозного вельможи рассказал о снизошедшем на него Святом Духе.
– Вдруг ясно перед душой моей предстал Его светлый
Лантаров видел, как больной отвернулся в этот момент от здорового, а сам вдруг подумал, что, верно, эти фразы были прорицателем попросту откуда-то выписаны и заучены и повторялись периодически, подобно родительской страшилке для зарвавшихся детей. И если женщины благоговели пред этим Эдуардом Харитоновичем, как перед самим пророком, то брат по общине, кажется, его тихо, но люто ненавидел. В самом деле, было в религиозном идеологе нечто отталкивающее и пошлое, но Лантаров сначала не мог разобрать, что именно. А со временем понял. Невыносимыми были фонтаном рвущаяся из него напускная, пустоватая надменность и неуместное для надломленного больного превосходство. Но еще удивительнее было то, что сам пророк местной закваски болезненное отношение больного к его проповедям попросту игнорировал, делая вид, что все происходит, как и должно быть. Он являлся, как оборотень, предвестник скорого Страшного суда.
«Хорошо еще, что он ко мне не пристает», – думал Лантаров. Лицо, самочинно объявившее себя духовным, его попросту не замечало. Правда, однажды он задумался: почему все, решительно все люди, которых он видит в новой, переломанной жизни, вызывают у него преимущественно негативные эмоции? Пожалуй, единственным человеком, кого Лантаров вспоминал с добрыми чувствами, был Шура. Но его уже не было рядом и, не исключено, вообще никогда не будет.
И все же смена палаты ознаменовала основательную перемену в новой жизни Лантарова. Парень догадывался, что, вероятно, это Шура проявил заботу о нем и оплатил несколько облегченное существование в больничных условиях. С некоторых пор медики не заговаривали с ним ни о деньгах, ни о родственниках. Но зачем Шура это сделал? Ведь сам он оставался до выписки в общей палате, а вот о нем позаботился. Кирилл испытывал давно утерянное чувство сыновней благодарности и признательности. Как терпящий бедствие в море, которого с тонущего корабля пересадили наконец на спасательную шлюпку. И Лантаров пообещал себе, что отблагодарит товарища.
Впрочем, отношение к Шуре окружающих, как случайно выяснил Лантаров, было неоднозначным. Однажды он оказался свидетелем прелюбопытного спора двух медсестер, менявших постельное белье в их палате. Одна из них, худощавая женщина лет тридцати, обращаясь к нему, язвительно спросила:
– Что, не приходит благодетель? А я сразу определила: ненормальный. И не ошиблась. Говорю тебе, не приедет.
Лантаров не сразу понял, что речь о Шуре.
– Ну, чего ты, Маша, вредничаешь? – возразила ей вторая, полная и с виду простодушная женщина. – Хороший ведь мужик. И шоколадку принесет, и людям добрые слова скажет, и больным гостинцы носит.
И женщины принялись ловко управляться с его телом, вытаскивая одну и одновременно подстилая другую простынь. Действовали они осторожно, быстрыми, выверенными движениями.
– Да нет же, Тамара, я знаю, что говорю, – как-то недружелюбно настаивала первая. – Советы раздавал направо и налево, умник… Чего лезешь со своими советами, ты что, врач, что ли?!
– Да он просто в современную медицину не очень верит, – вторая продолжала защищать Шуру. – Я за ним наблюдала. Говорят, он болел сильно, но сам себя излечил…
– Ну, да, верь бредням всяким. Небось, слухи распускает, чтобы цену себе набить, целитель хренов… Чего тогда в больницу приперся, если знаток такой?
Вот оно что! Лантарова осенило: наверняка Шура что-то сказал такое, что шло вразрез с рецептами докторов. А эта стерва, видно, невзлюбила Шуру. А вдруг врачи ему запретили приезжать сюда? Ужас перед одиночеством оказался острым и всепоглощающим. В мыслях он уже стал ярым защитником Шуры, отстаивая в душе его доброе имя.
Но правда была и в том, что не всегда мысли, пробужденные Шурой, уводили его к светлым просторам. «Человек страдает не столько от того, что происходит, сколько от того, как он оценивает, что происходит». Как-то, выписав в свой блокнотик этот афоризм французского философа Монтеня, Лантаров долго не мог успокоиться. Все, казалось бы, просто: возьми да и оцени свои переломанные тазовые кости так, словно ничего значительного не произошло. Но ведь на самом-то деле вся его жизнь перевернулась в один миг! Он был молодым, здоровым и преуспевающим, а теперь может стать калекой, инвалидом. И как с этим мириться?! Но, даже если и согласиться с Шурой, то все равно это не меняло ровным счетом ничего, – он ведь не знал, как именно надо принимать существующий мир. А теперь, в отсутствие Шуры, тревожные мысли о прошлом атаковали его таким ошеломляющим шквалом, что ничего хорошего уже попросту не приходило в голову. Временами молодой человек сомневался, был ли он вообще когда-нибудь счастливым.
Лантаров вспомнил, как он задался целью получить от Вероники четкий ответ об их отношениях, прояснить ее реальную цель. За год с момента их сближения он вернулся к исходной точке. Бойко проложив дорожку в интимный мир женщины, он все так же оставался одиноким и отчужденным, словно был отлучен от познания какой-то замысловатой тайны. Как преданный пес, он сидел и ждал, когда его поманят пальчиком, чтобы с восторженным повизгиванием прибежать на зов. Но то, что еще недавно окрыляло его, отныне удручало. Влюбленный в опытную взрослую женщину, он старательно тестировал свои желания. Ему были необходимы отношения, которые он мысленно называл человеческими. Не такие, как были у отца с матерью. Не такие, что строил со своими девушками веселый повеса Влад Захарчиков. Ведь люди могут делить друг с другом не только постель, но и все то, что имеется в головах, – эмоции, радости, невзгоды. Ему надо знать, что возлюбленная принадлежит ему и только ему…
А может быть, это вообще любовь?! Пройдет еще немного времени, и Вероника сама признается ему в этом. Оставит своего самоуверенного паука с пухлым кошельком ради сметливого азартного Лантарова. Почему он проводит долгие, томительные ночи в пустой комнате, уповая на редкие встречи? Она была не просто лучшей из женщин, но оставалась единственной женщиной в его жизни. Лантаров испытал возмущение, когда она полушутя-полусерьезно посоветовала ему начать с кем-нибудь встречаться. Он же только тихо скулил по ней; окунался в бездумное шествие по бескрайним просторам мировой паутины, тоскливо щелкая по бесчисленным каналам телевизионного экрана или пытаясь ухватиться за какую-нибудь непритязательную книгу. Он не хотел и не мог думать. Все равно ничего не помогало! Бесцельное существование на орбите Вероники сводило его с ума.
Она же никогда не испытывала чувства вины, потому их связь – именно связь, а не роман – так же органична, как лобызания стерилизованных кота и кошки. С той лишь разницей, что там удалены половые функции, а тут функции души. «Что ж, душевность нынче – нерентабельное качество», – думал Лантаров. Но его не покидала мысль, что Вероника ловко использовала его в качестве живой игрушки. Ее сексуальная фантазия компенсировала все остальные пробелы отношений. Она отдавалась эротическому позыву полностью, то есть абсолютно, – она в эти минуты растворялась в любовной игре, презирая все остальное, что может происходить в жизни. Это был ее бесспорный козырь – предаваться наслаждению, на короткое время забывая все на свете. Ее согласие с собой при этом достигало абсолюта, она входила в такое состояние внутреннего блаженства, транса, для которого умные психоаналитики придумали эффектное название – конгруэнтность.