Чистилище. Книга 1. Вирус
Шрифт:
Они и вдвоем-то встречались не часто. Ну, а втроем… И Лантаров только себе мог признаться, что скулил по этим тайным сборищам так же, как изнывает маньяк по своей жертве, или как трепещет наркоман перед будущей дозой, или как скрежет зубами во время тяжелого ночного сна старый солдат, перевозбужденный видениями пережитых сцен смерти.
Они так и называли это между собой: заседание клуба избранных. Тревожный трепет первой встречи постепенно отхлынул, страх перед неведомым и запретным улетучился, и в какой-то момент Лантаров зафиксировал в своем подсознании: перед ними открылась безбрежная демоническая бездна. Он видел, что подобное произошло и с партнерами и место первоначальной скованности заняла возведенная в абсолют вседозволенность. С некоторых пор он стал посвященным в дикое, еретическое таинство похоти. Когда она говорила
Работа, грандиозные цели, отношения со всем миром – все исчезало в один миг пред райским сиянием эротического наваждения, затмевающего реальность. То, что происходило в постели втроем, являлось ирреальным, запредельным животным опытом, замещающим и вытесняющим любовь разума, вообще на время парализующим самую волю к жизни. В том чертоге Лантаров ощущал нечто смертельно опасное, и оно неумолимо притягивало его, а затем цепко держало в своих когтях. Он готов был поклясться: они касались чего-то инфернального. Достигали точки предела, после которой дальнейшая жизнь каждого из троих с равной вероятностью могла покатиться черт знает куда. Бывали мгновения, когда разум вдруг брал верх над чувственностью, и он слышал вопль: «Ты исчезаешь! Ты теряешь себя! Потому что у этих вещей нет будущего – они пресекаются всем миром, они ведут к невыразимым мукам, потому что неизлечимы, неисправимы и никогда не будут приняты обществом!» И он соглашался. Но каждый раз даже не пытался противостоять.
Каждому из двоих мужчин казалось, что во время этих колдовских действ они обретали немыслимую власть над женщиной.
Лишь вначале, для чистого поощрения партнеров, Вероника старательно подыгрывала, открываясь для ласк то одному, то другому партнеру. Он был шокирован парадоксальным открытием: чем больше власти они имели над ней во время игры, тем более могущественной становилась ее власть в обычной жизни. Она заставила их заглянуть в запредельное пространство. Но именно после этого они оба разом превратились в ее вечных слуг.
Мужчины оставались лишь игрушками в ее ловких руках, заложниками ее безумного жонглирования ощущениями.
Тогда они воображали себя избранными. Но именно блаженство избранности породило его первые вопросы и сомнения. Они стремились совершить вместе самое запретное, повсеместно табуированное. То, что вообще немыслимо для обычного человека с его воззрениями о нормальности. Но и роскошная Вероника, и этот удалец Глеб имели семьи, у них и дети были почти одного возраста. И все незапрещенное они могли делать там. Тут же было лишь минное поле, по которому они двигались интуитивно, но не без наглости и насмешки над упрощенным миром обывателя. Для них, его партнера и партнерши, это было всего лишь коротким развлечением, маленьким праздником, фейерверком, украшающим обыденность жизни. Для него же, чудака Лантарова, эти встречи были всем. Но, к своему удивлению, несмотря на восторг от эротических потрясений, он не мог найти в этих беспорядочных отношениях прочной основы для счастья.
Но отрезвление все-таки возникало! Именно тогда появлялась боль, надрез отношений, из которого хлестала потоком невидимая кровь. Он осознавал, что их отношений как таковых нет вообще! Их не существует! Для чего они проделывают эти бесшабашные трюки с телом? Ну, если отбросить спорадически возникающий и почти мгновенно исчезающий кайф. Они с Глебом – это ясно, как день, – хотят знать, что они великолепные самцы. И надрываются, чтобы продемонстрировать и доказать свои мужские достоинства. Кому? Веронике? Друг другу? Наверное, и ей, и друг другу, но более всего себе! Для чего это Веронике? Становится ли она счастливой, когда впадает в эротический обморок и находится в эти мгновения в прострации полузабытья? Наверняка она тоже предпринимала попытки утвердиться в том, что она драгоценная самка, крутая во всех отношениях партнерша. Да это и не важно. А важно то, что их неуемная жажда самоутверждения, как оказалось, не имеет никакого отношения ни к чувствам, ни, тем более, к любви. Поразительно! Чем сильнее открывались тела, тем больше зашторивались души! Эти моменты упорно наводили Лантарова на мысль, что он – лишь их эротический аксессуар, как и они – только атрибуты его потенции. И если так, то когда рассеялось его стремление к увековечиванию, умножению самого себя, а не только обезличиванию?
Впрочем, думал Лантаров, не стоит себе врать: когда они вместе превращались в оторванных от всего мира фабрикантов секса, он мог думать лишь о насилии. Да-да, о насилии! И хотя они никогда не обсуждали с Глебом идеологию постельных отношений, подсознательно он чувствовал: именно хищническое терзание ее тела ими обоими и приносило ей истинное удовольствие.
Что ж, он хорошо помнил эти моменты. Потом их уже невозможно было вычеркнуть из памяти, даже кислотой не вывести. Один он запомнил особенно, когда Глеб из совершенно неясных побуждений так резко схватил Веронику за горло, что она захрипела от удушья. Лантаров хотел броситься ей на помощь, но не смог. Когда он увидел ее внезапно покрасневшее, искаженное от боли и ужаса лицо, неконтролируемый спазм сдавил тогда все его внутренности, и разрядился сопровождаемым глухим стоном, смертельным выстрелом палача.
Лантаров открыл, что власть обладания может давать иллюзию сказочной, фантастической силы. Ведь он не был в жизни тираном или властелином. И Глеб не был. Он ловил себя на мысли, что почти ничего не ощущал физически, зато с сумасшедшим, омерзительным восторгом воспринимал бессилие распятой перед ними сущности. Они чувствовали себя властелинами, ни на секунду не задумываясь, что все это происходит благодаря ее коварным чарам. И она добилась того, чего хотела: секс для него становился всем, он заслонял все иные проявления жизни. От бездонного провала повеяло жутким холодом.
Вероника обратила его в свою веру, перекодировала его так, как когда-то студенткой завербовали в жрицы порока ее. Происходило перерождение – из молодого мужчины возникал хищник, жаждущий жертву.
В тот вечер, когда сноп яркого света вырвал у памяти ошеломляющие картины прошлого, Лантаров опять долго не мог уснуть. Ночь была похожа на прозрение, не абсолютное, не божественное, но все же очевидное просветление, когда мир вдруг начинает казаться иным.
Лантаров долго смотрел на звезды за окном, и без слов, потоками мыслей беседовал с ними. Он готов был поклясться, что получал ответ издалека, из бесконечности, слышал нетленный голос Вселенной. Его душа все еще томится в заключении, но ему казалось, что он уже очень близко подошел к ее освобождению. Потому что достиг самого дна и вот-вот обретет способность оттолкнуться от него ногами, чтобы двигаться вверх.
Следующие несколько дней Лантаров с посвежевшей головой вернулся к чтению. Он полагал, что книги навсегда опостылели ему, потому что и умный, начитанный эрудит, и примитивный обыватель одинаково падают с коня, когда отношения с миром заходят в тупик.
Но, оставшись один, молодой человек вспомнил, что чтение порой приносило ему душевное облегчение. В свое время Лантаров долго и упорно бился над Достоевским, пока не осознал, что не сумеет преодолеть неимоверный, нечеловеческий надрыв писателя. Книга то раздражала его, то вызывала противоречивые переживания, то ему казалось, что голову его зажали в тиски. Потом то же самое произошло с Толстым и Тургеневым – ну, не нравилась ему эта эпоха, не брала за душу. И он решительно бросил классиков, взявшись за популярного современника из далекой Латинской Америки. Но и «Алхимика» Коэльо Лантаров оставил почти сразу же – но уже из-за раздражающей и напыщенной простоты. Примитивные сказки отталкивали, так же как и сложные, наполненные парадоксальным психоанализом, вещи.
Тогда он стал наобум шарить в подаренной Шурой электронной библиотеке, пока не наткнулся на книги Ричарда Баха – где-то он слышал это имя. Зато «Чайку» и «Иллюзии» после ночи бесед со звездами он неожиданно для самого себя проглотил одним махом. Очень многое не понял, но его возбудил живительный поток чего-то свежего и значимого, относящегося лично к нему. Чуткий, беспокойный ум уловил, что в мире существует ясный водораздел между материальным и духовным мирами. Раньше он не подозревал об этом. Ему понравились мысли о смерти, хотя он твердо знал: смеяться по пути на эшафот лично он не сумеет. Но он поверил, что подобное способен совершить кто-то иной, и это вызвало прилив энергии. Но более всего Лантаров воодушевился идеей верности самому себе.