Чисто конкретное убийство
Шрифт:
— Почему?
— А скрытная какая-то. Только сейчас призналась. Насчет четвертой.
— Что «насчет четвертой»? Какой четвертой? Четверти?
— Нет. Бабы.
— Анджейчик, сосредоточься и говори, как человек, а то я и тебя подозревать начну!
— По мне, и то лучше было бы, — тяжко вздохнул Возняк и пустился в объяснения.
Красавица Анна Бобрек с большой неохотой сообщила дополнительные сведения, да и то исключительно по той причине, что как раз в эти дни домой из больницы вернулась старушка из этого подъезда, невообразимо разговорчивая, причем совершенно неструктурированным образом. Она говорила обо всем сразу и одновременно. О Папе
Услышав про выдру, Возняк попытался перебить поток сознания, и пару минут они разговаривали хором, но старушке тема соседа была весьма близка, а потому комиссар этот бой выиграл и направил разговор в нужное русло.
Давно и довольно долго сюда приходила к дому какая-то баба и смотрела в окна, а один раз старушка видела, как эта выдра накинулась на пана соседа, когда тот возвращался домой, да как вцепится в него, что твой репей или пиявка, и он развернулся, и они вместе пошли гулять. А уж вечер был, темнело…
Возняк блеснул талантом, и показания свидетельницы отыграл с таким жаром, что Гурский и Эва почувствовали себя, как в театре. Спектакль их просто восхитил.
Описание выдры старушка составила сама, даже без вопросов. Крупная такая баба, лохматая и совсем черная, и башка, и рожа…
— Негритянка?! — изумленно воскликнул Гурский.
— Мне тоже так подумалось в первую секунду, — согласился Возняк, выйдя из роли старушки и вернувшись к реальности. — Но нет, трижды переспрашивал. Наша, то есть белая, только брюнетка, а черное на лице — это брови. Нарисованные или свои — это я уже выяснить не смог, потому что пани свидетельница охотно поддакивала и тому, и другому. Ну, я сразу и набросился на эту Анну Бобрек.
Пани Бобрек долго молчала, а потом соизволила вспомнить, что да, сюда приходила какая-то обожательница пана Бартоша, который выносил ее с трудом, вел себя холодно и сухо. Кем была эта женщина, Анна Бобрек не знает. Действительно, высокая брюнетка с такими пышными волосами, что невольно закрадывалась мысль о парике, довольно упитанная, как говорится, в теле. Появлялась она довольно редко и давно, вроде как сразу после того, как Анна Бобрек тут поселилась. А потом эта дама исчезла с горизонта, и Анна совсем про нее забыла. Она искренне извиняется, что раньше не вспомнила.
— А я такую видела, — задумчиво проговорила Эва — Раз в жизни. Не знаю, почему сейчас вдруг это выскочило из подсознания.
После крохотной паузы Эва показалась дяде и комиссару куда интереснее, чем все следствие с приложениями.
— Где и когда? — сурово вопросил дядя.
Эва очнулась от глубоких размышлений.
— Понятия не имею. Но она прямо-таки стоит у меня перед глазами: здоровенная такая, потрясающая, форменная валькирия…
— Это потому, что я красочно и образно рассказываю, — скромненько предположил Возняк.
— Ты уверена, что на самом деле что-то видела, а не просто вообразила?
— Гарантирую, что видела. Но давно, и с чем-то это у меня ассоциируется. С каким-то приключением или с чем-то в этом роде.
— С каким еще приключением?
— Моим собственным, личным. Еще в школе, я же говорю, это было давно. Тогда у меня было первое настоящее достижение в жизни, и эта баба почему-то у меня с тем успехом ассоциируется…
— Ты ее в школе видела?
— В школе? Нет. Где-то еще… Не помню. Надо как следует поднапрячь мозги.
Оба — и Гурский, и Возняк — принялись с энтузиазмом подсказывать ей разные места, но Эва только строила гримаски и качала головой.
— И когда у тебя было это чудное виденье? Когда ты такую тетку видела?
— А когда вам надо, чтобы я ее видела? Ну, чтобы вам это пригодилось? Минутку. А вообще-то, в чем дело и что за история? Потому что я ничего не знаю. Про какой-то скелет краем уха слышала, в последнее время о каких-то зубах все говорят, но ведь дядя знает, что я по работе никаких вопросов не задаю. И ничего никому не рассказываю. Я много чего слышала, только все какое-то путаное и непонятное. Расскажите по порядку, может, я и пойму, при чем тут моя биография.
Действительно, Эва о таинственном деле не имела никакого понятия. У дяди в кабинете она бывала редко, да и не каждую интригующую подробность здесь громогласно обсуждали при посторонних.
Рассказать ей все? Так не делается, но ведь она почти уже юрист, сама рвется в следственные органы, и все-таки… Ну что, рискнуть?
— Заранее прошу прощения, и никто этого пока не слышит, но я бы ей все рассказал, — решительно выпалил Возняк, который знал Эву с тех пор, как начал свою карьеру в следственном отделе.
— Я тоже, — буркнул Гурский. — Так вот, слушай. Пять лет и четыре месяца тому назад на участке, где сажает цветочки твоя тетка по матери, нашли скелет мужского пола, без головы. Он к тому времени лежал там уже лет пять…
— Это проверено, — с жаром заверил Возняк и принялся рассказывать дальше, потому что он при всем присутствовал. Рассказывал он в общих чертах, пока без подробностей.
Эва слушала молча, нахмурив брови и старательно высчитывая время.
— Ну вот, у меня в голове уже проясняется. Начинает проясняться. Как раз тогда примерно я и достигла того ошеломляющего успеха… Конец учебного года… Та-а-к, а при чем тут теткин участок? А, вспомнила! При том. «Эмансипированные женщины», помню: тогда еще дождь шел, я его пережидала и едва успела…
Эва надолго замолчала. Гурский попытался ей помочь.
— А что это был за успех?
— Я должна была написать работу, что-то вроде сочинения: мой личный взгляд на роман «Эмансипированные женщины», что-то в этом роде. А я злая была, как змея, потому что промокла. Стояла жара, а дождь вообще не принес прохлады. Было самое начало июня. И от злости я написала просто какой-то детектив. Дескать, легко можно было доказать и разоблачить, что Казик Норский влюблен вовсе не в Аду, а в ее денежки, тогда и у этой дурочки Мадзи Бжеской глазки бы открылись. Результат был термоядерный: меня напечатали во всех школьных стенгазетах, а потом и в молодежной прессе. Мою писанину два года разбирали в школе как обязательную литературу. Просто умереть-не-встать-проснуться-в-Мадриде! Меня подозревали в плагиате, только никто не смог придумать, у кого я стибрила свои рассуждения. До самой смерти не забуду, даже если двести лет проживу, потому что никаких литературных амбиций у меня отродясь не было, и я насмерть перепугалась. Ну вот, среди сопутствующих обстоятельств и маячит эта самая валькирия.