Чозения
Шрифт:
Последний блик погас на закате, и сразу же в том месте чуть видимыми искорками-песчинками затрепетало над заливом слабенькое созвездие.
— Что это там, вдалеке? — повернулся он к соседке. — Я еще днем заметил там белые точки. Домики?
— Вы с самого утра тут стоите? — в голосе звучала ирония. — Вот человек, который не спешит.
— А вам что, не случалось спешить, а потом сесть куда нибудь и часами наблюдать, как все меняется? Был был свет — стала тень. Было море аквамариновое, потом лазурное, потом бутылочное.
— Красиво, —
Друзья его знали. А самые близкие наверняка догадывались, что в этом человеке живет вечная жажда помочь людям увидеть то, что видит он, сделать так, чтоб и они порадовались, потому что грех пользоваться радостью и красотою одному. К сожалению, эта жажда почти всегда наталкивалась на непонимание. А может, он просто не мог открыть людям глаза, не мог передать им, как прекрасен тот мир, который встает перед глазами Северина Будриса. Хотел и не мог.
— Вы, видно, художник? — в голосе все еще ирония.
— Если бы меня посадили рядом с пятилетним ребенком рисовать корову, он бы победил.
— Вы не любите коров?
Он сказал уже суховато:
— Любить мало. Нужно уметь. Большинство людей любит море. А я не видел ни у одного мариниста картины, которая совершенно передавала бы его облик.
И умолк.
Она, видимо, поняла, что он говорил искренне, не думая завязывать знакомство, и что она зря обидела человека иронией. Потому что после долгой паузы сказала уже совсем другим голосом:
— Искры — это Перевозное. Там небольшой причал, склады и дома. Их мало. За ними сопки, не совсем еще ободранные. Если пойти от поселка на северо-запад, на берегу почему-то тьма-тьмущая морских ежей.
— Они какие?
— И вы еще говорите, что любите море!
— Я здесь впервые. А на Черном как-то не замечал. А их море выкатывает. Только скелетики. Что-то вроде круглой коробочки с отверстием. Чуть сплюснутая коробка и будто сплетена из очень белих кружев.
— Вы случайно не художник? — отомстил он. — А может, стихи пишете? Она тихо засмеялась.
— Всего-навсего натуралист.
— У-у. Так вы мне, может, скажете, что это за штука в тайге, страшно похож на женьшень, но не то, потому что его там как лопуха?
— Немного колючий?
— Ага.
— Это элеутерококк, колючий брат женьшеня. — У вас обширные познания. Короткая пауза.
— Ну перестаньте, квиты. Прошу прощения, — сказал он.
— Никогда не думала, что можно быть таким злопамятным.
Гладкий брат чуть отомстил колючей сестре. Засмеялись. Вокруг стемнело совсем. Видно, надвигалась гроза. На небе то здесь, то там вспыхивали беззвучные красные сполохи зарниц.
— Не молчите, — сказал он. — Давайте разговаривать, коль свела судьба. Как вы думаете, что сейчас делается в той Перевозной?
— Все сейчас вышли на пристань, сидят или стоят. Ждут.
— А он для них далеко. Низко, у самой земли, как цветное поле, — подхватил он. Погасли вдруг гирлянды на кораблях. Воцарилась полная темнота, которую разрывали только вспышки зарниц.
— Сейчас, — глухо сказала она.
И тут ухнуло. Залпы с кораблей, дым, кометные хвосты ракет, красные, зеленые, неистовство огня.
Будрис взглянул на соседку. В мимолетных вспышках ракет лицо ее удивительное: то «лунное», то золотисто-красноватое, то снова туманное в темноте. Красивое? Понять невозможно. Строгое и в то же время нежное, с какой-то внутренней, припрятанной улыбкой, а глаза большие-большие, и в них живет тень.
В ответ ракетам вспыхивали зарницы: они полыхали и вверху и внизу, отражаясь в море. А ракеты вспарывали тучи, ныряли в морскую пучину, в черную ночную воду… Мощные громовые раскаты, которые извергали корабли, — и затем снопы сверкающих багровых, изумрудных, солнечных колосьев. Снопы взлетают, расцветают звездами, и звезды медлят какое-то мгновение и спадают вниз, рассыпаясь звездными водопадами.
— Смотрите, «Наутилусы», — сказала она.
— Где?
И тут он увидел. Некоторые ракеты не успевали погаснуть в воздухе. Они падали в воду и тонули, и горели под водой зелено и оранжево, и все слабей и слабей, по мере того, как глубже и глубже опускались в бездну. И это было действительно очень похоже на подводный отсвет прожекторов «Наутилуса».
А потом все кончилось. А они все стояли и смотрели, как под дымными шапками снова загорались гирлянды на кораблях. Народ расходился.
— Так вот все и кончается, — сказал он.
— Да. А для меня и город кончается.
— Едете куда-нибудь?
— Да. За Ковшом стоит катер, и вот через час…
— Где-то в селе работаете?
— Еще глубже.
— Экспедиция?
— Заповедник. Последний год приходится по всем приморским заповедникам ездить. Нужно для работы.
Он не спросил, какая она, эта работа, потому что тогда пришлось бы рассказать что-нибудь и про свою, а он не любил делать это да и не мог.
— И где же вы теперь? Куда пойдет этот ваш катер?
— Теперь еду в Тигровую Падь.
— Интересно, кто на кого там охотиться будет? Вы на тигров или они на вас?
Она засмеялась.
— Тигров там сейчас нет. Они в Суйфунском. И охотиться на них нельзя, кровожадный вы человек. Тигры — хорошие. Они теперь панически боятся людей никогда не нападают. Их очень мало. Зато там, где они есть, медведей днем с огнем не сыщешь. А медведь у нас — это самый вредитель и есть. Их много. Очень много.
— Кто же там у вас?
— Дикие коты, медведи, дикие кабаны… Ну еще харза, большая такая куница, росомаха, кабарга, горал, пятнистый олень и много еще чего. Компания неплохая.