Чозения
Шрифт:
— А далеко это?
— Далеко. Морем идти надо.
— Походим, — сказал Будрис. — Отлейте воду через кокпит.
Она покосилась на него, но ничего не сказала.
Из «Голубого Дуная», что стоял на той стороне прибрежного шоссе, вывалилась чуть подвыпившая компания, замаячили в темноте огоньки папирос, долетели чересчур звучные слова, смех.
— Надо идти, — сказала она. — Прощайте.
— Я думаю, мне нужно вас проводить. Видите, какие весельчаки! Пленители океанов. Спины в мидиях, весь киль устрицами оброс. Начинают плаванье в «Золотом роге», пробиваются через «Прибой» и «Лотос» и,
— Ну что ж, буду благодарна, если проводите.
Они минули компанию — кто-то удивленно свистнул — и направились вдоль балюстрады вниз.
— Я не боюсь, — сказала она. — Приходилось видеть не такое. Тайга не шутит. Но здесь прости гадко. Потому и спасибо.
Женщина шла хорошо. Это не была частая и мелкая поступь горожанки. Это была плавная и размеренная, неторопливая, экономная и очень красивая походка человека, которому подолгу и помногу приходится ходить, который любит и умеет ходить. Казалось бы, неспешная походка, но к вечеру за спиной двадцать километров, и не потрачено ни капельки лишней энергии, и можно сбросить тяжелый рюкзак, и разбивать лагерь, и еду варить, к топлива запасти.
Ему нравились такие люди. Осанка горделивая, красивая, крепкие ноги твердо несут ладное тело.
А лицо он разглядел, наконец, только тогда, когда они попали в полосу света. Удивительно, он почти не ошибся, представляя, какое оно. Но еще более удивительным было то, что пропало изменчивое освещение, а очарование и таинственность этого лица остались.
Глаза темно-синие, волосы золотистые. Но очарование лица было не в том, не в какой-то там правильности черт, а в той самой изменчивости — оказывается, постоянной: в переливах оттенков, в том, что милая улыбка сменяла гордую строгость, и вдруг она смотрела с неподдельным детским любопытством, или, наоборот, с мальчишечьей дерзостью, а то становилась по-девичьи покорной и без-защитной. В какие-то минуты один из таких оттенков словно забывал, что ему пора уступить место другому, и оставался жить в глазах или на губах и удивительном, чарующем сочетании со следующим и противоположным.
И рядом с этой изменчивостью во всем ее существе жила и торжествовала в каждом движении, слове и взгляде крепкая, неистребимая, молодая сила жизни.
— И не скучаете? — спросил он.
— После салюта на минуту стало грустно. А теперь, даже радостно. Поеду. Уже идет на нерест сима. Взойдешь на сопки — видны кораблики: промысловики трепанга ловят. Вот-вот горы станут пестрыми, как букеты. Изюбр закричит. Ух, как он трубит! И форель серебрится в ручьях.
— Правда, красиво, — сказал он, представив все это. — Слушайте, а туда всех пускают?
— Всех, кто не станет ловить симу и кусать медведей.
— Я, наверное, не буду.
— Вы что, в самом деле? — она взглянула на него чуть настороженно.
— А почему бы и нет? Время у меня есть.
— Я же говорила: «Вот человек, который не спешит».
Его и на самом деле будто осенила внезапная возможность и осуществимость этого, своя несвязанность, своя полная свобода. И мгновенная, от реальности этого, радость. Почему бы и нет? Вот взять и поехать. Навряд ли поможет, но и большой беды не будет. Все же перемена места, глушь, дебри. Он еще не
«Точно поеду. Ей-богу, поеду».
Она, видно, и на грош не поверила ему.
— Быстро придумано — быстро и раздумано.
— Как добраться в Тигровую?
— Раз в неделю туда ходит наш катер. Чаще всего в воскресенье.
«Послезавтра воскресенье», — мысленно отметил он.
— С этого же причала, с которого еду я. А там еще большая дорога по берегу и тайге.
— Вылить воду через кокпит, — сказал он. — Переставляй щупальца берегом и тайгой, салага.
— Я же говорю, что несерьезный вы человек, — с укором сказала она.
— Я легкий человек. Легкий на подъем. «Кажется, это была мина?» — спросил боцман у капитана.
«Буль-буль-буль», — ответил капитан. Я — морской волк.
— И решения у вас несерьезные, — тихо засмеялась она. — Ну, вот мы и здесь. И катер собирается отчаливать.
На катере, что тускло чернел у причала, действительно кончалась суматоха.
«Поеду, — в предчувствии необычайного, того, за чем он всю жизнь гнался, подумал Будрнс. — Обязательно поеду. И может, жизнь приобретет новый смысл».
— Ну хорошо, — сказал он. — Скажите хоть на прощанье ваше имя.
— Разве что для того, чтобы прочно забыть его навсегда?
Так вот вам для «забыть». Северин Будрис.
— Возьмите и мое на кладбище имен. Гражина Арсайло.
— Подождите, — сказал он. — Что за имя?
— Сама знаю, что необычное. Но имена — то малое, что осталось от семейной традиции. Да еще несколько названий домашней утвари. И присказок несколько.
— Нет, нет, — сказал он. — Это здесь оно необычное. У меня на родине оно… ну самое обыкновенное имя. Имя как имя.
— Мы ссыльные, — сказала она. — Давно, до революции. Очень давно. Был какой-то большой бунт. Все бунтовали… Скажите, есть где-нибудь такой городок — Миловид?
— Миловиды, — сказал он. — Это не городок. Это деревня. Во время того, как вы говорите, «бунта», возле нее произошло одно из самых больших сражений.
— Видите, значит, правда. А у нас многие считали, что рассказы прадеда — выдумка, а он — хвастун. Я совсем маленькая была, а ему было девяносто лет, и он заговаривался, почти совсем из ума выжил.
— Слова, — сказал Северин. — Слова, которые остались.
Она наморщила лоб. И после паузы, с несказанно милым, детским акцентом стала называть: Здзенцинеу-ув… Это про него… Гаршчэк… Верацидала… На рагули тапор направяць… О, чэсь вам панове-магаци.
— Здзяцiнеу, — поправлял он. — Гаршчэчак… Варацiдла… На paгyлi сякеру напрауляць… О, чэсць вам, панове-магнацi.
— Да… Да…
— Милая моя, — сказал он. — Милая вы моя. Мы же из одних краев… Вы понимаете, что мы из одних краев… И подумать только, что, если бы не эта толчея, я не знал бы вас, а вы не знали бы, откуда вы, да еще бы считали покойного деда лгуном…. Потом, когда катер отчалил, Северин долго еще стоял на причале и смотрел в море. Сначала он еще видел женский силуэт на борту, затем только темные очертания посудины, потом — огоньки. Вскоре исчезли и они, и осталось море.