Чозения
Шрифт:
Денисов зажег свет и чертыхнулся, столкнув цилиндрическую, сделанную из частой металлической сетки клетку, что ли. В клетке что-то засипело.
— Игру нашли. Тигрового ужа в тюрягу засадили. Государственный преступник.
И достал из сетки здоровенную змею сантиметров сто двадцать — сто тридцать длиною. Змея была ярко-зеленая, вся в крупных поперечных полосах и пятнах. На передней части туловища, по бокам, были разбросаны оранжево-красные пятна.
— Видите, какой красавец. Ловкий. Быстрый. Умник. Держите.
Будриса передернуло от брезгливости, но он понимал: не возьмешь —
— Только не сжимайте. Спокойно держите на ладонях. Тогда он не кусается.
Северин взял. Действительно, ничего страшного. Только неприятный холод.
— Видите? — Денисов взял ужа. — Красивый. Ловкий даже в воде. Рыбу ловит. А вот мы тебя сейчас отпустим. Живи. Зимуй. Всеобщая амнистия.
— Вы и змей не боитесь?
— А чего их бояться? Не лезь куда не надо. Не наступай. Не ходи босиком. Ходи осторожно. Ни одна змея тебя не укусит. Когда ее не гонят, то даже полоз Шренка можно перекладывать, чтобы фотогенично лежал, да снимать. Ну, а щитомордников поберегитесь. Да и то человек сам виноват. Лезет прямо на хвост, слепец несчастный. Не умеет по лесу ходить, ломится напролом. Как же, покоритель природы! А нужно — тихо.
Зашел в комнату, вынул из шкафа простыни, одеяло, подушку, бросил на тахту.
— Отдыхайте. И лучше не открывайте окон. Бабочки спать не дадут. Ну и другие могут быть пробуждения. Не всегда приятные.
Полез в рюкзак, достал кусок кеты, завернутый в газету, черствый хлеб, какое-то темное вяленое мясо, банку с красной икрой и начатую бутылку коньяку.
— Боялся, подумаете, что я скупердяй. Знаете, хозяйки дома нету, так что здесь вам будет лучше. Роскошнее. А я поздно вернусь, разбужу вас. Выпил бы с вами, да мне встретиться нужно с одним другом. Боюсь, что встреча та плохо для него кончится.
— Спасибо вам. Однако что ж я один пить буду?
— Последнее дело, — согласился Денисов, — Ну, может быть, чарку. Для аппетита. Завтра придете ко мне — дам пропуск. Без этого у нас нельзя. И дорогу к домику объясню.
Посмотрел с какой-то отсутствующей улыбкой.
— Что, хорошая она девушка?
— По-моему, очень. Да я недавно ее знаю.
— И это с руки, что она вам наши джунгли покажет. У сотрудников, извините, времени нет. Горячие сейчас дни. Штат маленький. К зиме готовиться надо. Вот и выходит, что я не хозяин, не гостеприимный собутыльник, а какой-то кержак.
— Бросьте, — сказал Северин. — Мне даже не ловко.
— Пойду, — сказал Денисов. — Кстати, за дверью удочки складные. Будете выходить — захватите. Стол побогаче будет. Только симу не ловите. Запрещено. А впрочем, она нерестует и не ест ничего, а значит, и не клюет. А мальму — форель — берите сколько душе угодно. Пустая рыба. Вкусна, а для заповедника пустая. Икру у симы жрет… Ну отдыхайте.
Вышел. Будрис чуть не сгорел от стыда. За страшной занятостью и озабоченностью, за причудами сначала не распознал этого человека. Думал, что хочет отделаться.
Кедры зашумели за окном. Северин вздрогнул, и радость охватила его. Радость, потому что этот огромный дом в джунглях хотя бы на одну ночь, но принадлежал только ему.
«Молодец Денисов. Знал, что делать». Веранда. Кухня с рукомойником, скамейкой, стиральной машиной, столом, электроплиткой и плитой на три конфорки.
Еще комната. Полупустая. В ней какие-то коллекции, чучела, приборы. И наконец, та, где тахта. Шкафы с книгами. Между ними письменный стол и приемник. Карта Приморья. Над тахтой плахта, расписная тарелка с хаткою и сказочным вороном, и еще рога косули. На них бинокль и фотоаппарат. На тахте — две сшитые волчьи шкуры. Возле дверей — фотопортрет старомодной старушки. Она раздвинула камыши и с умилением смотрит на гнездо с яйцами. Вытянутые губы. Лицо в добрых морщинках. Видимо, какой-то любитель-орнитолог. На ученую не похожа. По виду, похоже, американка. А на двери вырезанный ножом смешной Буратино. Дразнится длинным носом.
Северин наскоро поужинал, вышел во двор. Над головой было высокое холодноватое небо с прозрачным, ледяными, очень далекими звездами. Они мерцали далеко-далеко, в вышине, наверное, потому что под ними были хребты.
Вернулся в дом. Лег на холодные простыни, под которыми ощущалась теплая волчья шкура, и вытянулся, засмеялся от предчувствия еще неясного, но большого счастья.
Мрачные ночные кедры пели за стеной.
VII. УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ ПРО ДИКОГО КОТА, КОТОРЫЙ ДАЛ МАХУ
На дне огромной пади еще лежала предрассветная мгла, и только самые вершины высоких гор бронзовели в первых лучах солнца.
Там кудрявились леса, там чуть не каждая веточка была видна — такой прозрачный был здесь воздух. А в котловине стоял зеленый мрак, пронизанный гуманно-золотистым отсветом зари.
Северин вышел из дома в одних трусах и побрел по росе к Тигровой. Было холодно, но это был не тот холод, что хватает в ледяные объятия, а тот, что заставляет глубоко дышать, двигаться, чувствовать себя молодым и здоровым, тот, в котором, кажется, мерзнул бы и мерзнул.
Высоко-высоко золотилось солнце на вершинах. Тигровая струилась по камешкам, синела и серебрилась на них, отдавала прозрачной ясностью в глубоких ямах. Каждая песчинка на дне была видна: вода казалась более прозрачной, чем воздух. И в ней ходили пестрые небольшие мальмы — форели, как их называли здесь. Была их тьма-тьмущая.
Широкая круглая спина мелькнула под водой. Рыбина длиною примерно в метр шла к истокам реки, борясь с течением. Он догадался, что это отправляется на нерест сима. Ей было удобно заходить сейчас в реку. Вода после шторма и прилива поднялась.
Будрис выбрал место, где, как ему казалось, будет по шею, прыгнул в воду и… захлебнулся от неожиданности. Здесь было метра два с половиной, если не больше. А казалось — ну, метр семьдесят. Обманывала чистота воды. Тогда он выбрался на мелководье и долго стоял, ощущая, как кристальный холод крадется в грудь и живот. Стоял и смотрел, как наливаются золотом горы, как золотая лава все быстрее сползает с вершин в падь.
…Директор был в канцелярии, она же лаборатория, расположенной в маленьком, комнаты на три, домике.