Чозения
Шрифт:
Бороновали и бороновали море. Работали до резкой боли в спине, а рассортировав очередной улов, лежали на палубе, варили еду, пели или заготавливали на зиму мелкую камбалу под пиво, потрошили, чуть солили и развешивали вялиться на снасти. Как сотни причудливых овальных флажков.
А над всем этим были солнце и ветер. А подо всем этим были синее море и волны. Прыгали на волнах, радовались, что вырвались из сети обмытые, чистенькие шарики из синего стекла, поплавки. Сверкали, подпрыгивали маленькие голубые солнца. На закате, когда сопки стали золотыми, Северин вдруг увидел,
— Кого это они?
— А синичку, — ответил Непейпиво. — Откуда в море синичка?
— У нас на носу живэ. Вон там старый ватник лэжить. То пид ним гнездо. И птенцы там булы.
— Намучились с ними, пока улетилы. А эта полэтила, еще как ошвартовывались. И вот, бач, блыжэй до ночи отыскала хату. Морская синица. Это же мы скильки миль отпахали? И откуда вона знае, дэ мы?
Чайки возмущались, жаловались на нахальное нарушение сухопутной птичкой их морских границ. Гнались за малышкой, но она всякий раз увертывалась и вдруг… нырнула прямо в рубку. Погоня разочарованно улетела в море. Синица выпорхнула из рубки и села в гнездо.
…На закате стали на якорь.
— Вон там Тигровая, — сказал Непейпиво. — Сегодня тебе на берег высаживаться — дило дурное. Ночь скоро. Ужинай. А завтра с солнцем…
— Не хотелось бы.
— А ночной тайги хочешь? Отсюда до бухты километра три. Там узкоколейка. Может, повезэ захватить дрезину. Верст восемь, а там хребет. Бач, золотится над морем. И оттуда — налево через горы. Вон, видишь, пальчик?
Через лесистую шкуру хребта, словно разодрав ее, действительно торчало что-то похожее на палец. И такое же маленькое.
— В этом «маленьком» метров двести. Это Янгунлаза — Скала Печной Трубы. Вот от нее увидишь заповедник. Ну как?
— Подожду. И впрямь далековато.
— Тогда мы будем сейнеру маникюр наводить, а ты иды до кока. Учись.
Учиться было интересней, чем драить палубу. Положили в котел четырех крабов да несколько раков и шримсов, хотя пользоваться котлом для кулинарных целей не рекомендовалось. Затем кок начал готовить «терпуг а-ля Непейпиво». Отрезал головы у нескольких терпугов с самой толстой частью горбыля, подержал их в морской воде, потом положил на противень — голова в голову. Добавил перец, воды, чуть жиру (остальной пустят сами) и — в духовку.
Часом позже все сидели и лежали на палубе, черпали с противня густую коричневую подливу, скребли ложками, доставали терпужьи головы, сосали их, плевались костями за борт, макали хлеб. Горели мускулы от работы, лица — от солнца и соли. И было так вкусно — проглотишь язык.
Ломали горячие клешни крабов, разгрызали их — с риском разодрать рот до ушей, — вынимали оттуда толстые волокна белого мяса.
И радовались, что день прошел удачно, а завтрашний снова будет хорошим. Солнечным, соленым, морским. И догорал над ними, над сопками золотой закат.
«Как жаль, что нельзя показать этого ей, — опять подумал Будрис. — Она бы радовалась… А так, без, нее… это все-таки
V. ОДА ДОРОГАМ И СТУКУ САНДАЛИЙ
На берегу было совсем безлюдно, да он и не надеялся, что его кто-то встретит.
Сейнер дал прощальный гудок, отходя от берега. Эхо заколыхалось в скалах, в сопках, не озаренных еще солнцем, в туманных лесах на склонах гор.
Ботинки Северин бросил в рюкзак. Надел легкие сандалии и помахал рукой вдогонку сейнеру. Двинулся берегом.
За сопками еще стояла мгла. Солнце только-толь-ro собиралось народиться. Мягко пружинили под ногами сухие груды водорослей. Набегал легкий прибой. Лакированные, зелено-коричневые ленты морской капусты будто лениво мели, будто лизали у ног тропинку — полоску укатанного твердого песка.
«Шш-шшщ-шш», — забаюкивал, дышал ласковый прибой. Прозрачно-синяя вода, кружевные коробочки морских ежей, стеклянные поплавки.
Поднялось солнце. Еще низкое. Море ежеминутно меняло окраску: падала на него тень деревьев, скал, снова прорывались солнечные лучи. Было оно, как осьминог, то синеватое, то слегка красноватое, то ярко-зеленое, то желтовато-серое. По чем дальше, тем больше воцарялась в нем глубокая синь.
Тропинка начала отдаляться от воды, поползла на скалы, и сандалии стали петь по-другому.
«Клик-кляк, клик-кляк».
Удивительно было идти лесом, где большинство деревьев — незнакомцы, где только по воспоминаниям о прочитанном догадываешься, кто есть кто.
«Здорово, братец, ты, кажется, маньчжурский орех? Вон висят и пачкаются, как грецкие. А ты к го? Ты лимонник. А твои листья похожи на листья женьшеня, но ты не то. Тебя тут как лопуха. Как мшорила Гражина? Элеутерококк?»
Плачет струйками скала у тропинки. Приятно припасть ртом к воде. Ползают по камню божьи коровки. Красные, синие, желтые. Крупные, с ноготь большого пальца. У них на спинах узоры, и сразу становится ясно, откуда нанайцы взяли свой национальный орнамент.
Слева, под головокружительным крутым обрывом, — море. Торчат из него, словно карандаши, кекуры — гранитные рифы. Неслышно кипит вокруг их прибой. А вон вдали — две точки. Это покинутые им сейнеры.
«Клик-кляк, клик-кляк».
Поют сандалии. В сырых падях раскинулся папоротник — вайя. Куст похож на большущую, в метр высотой, зеленую лилию. Вайя дремлет под бормотание воды в вечной тени древних тополей.
Летают оранжево-желтые китайские иволги. Огромные. Больше голубей. Какая неугомонная тишина!
Северину повезло. Только вышел на порядком заржавевшие рельсы узкоколейки — появилась дрезина. Остановилась.
— Садись, земляк. Ехали втроем. Видно, ремонтные рабочие.
— Куда?
— В Тигровую.
— Зоолог, что ли? Ходите вы все, бедняги, ходите. Работенка не приведи бог! По мне, так лучшекувалдой махать. И без ружья. А вдруг медведь?
Они слово знают, зоологи, — сказал другой.