Что к чему...
Шрифт:
Он немного помолчал, а потом осторожно сказал:
– Видишь ли, я думал, что ты все уже знаешь… – и опять замолчал.
– Что знаю? – закричал я, но в трубке раздались короткие гудки. Я повесил трубку и позвонил снова – там опять гудело коротко. И еще раз, и еще, и еще – и все противные короткие гудки…
Я понял, что он просто не хочет со мной разговаривать. Трус подлый! И я трус! Все трусы…
…Проснулся я на своем диванчике одетый – как заснул, и не помню. Бати не было – ушел и не разбудил даже. Стыдно, наверно, стало. Я пошел в школу. Стиснул зубы и пошел. Лучше бы не ходил, но теперь уже ничего не поправишь. Я избил Валечку. Избил так, что его на «Скорой помощи» увезли в больницу, а меня с милиционером отправили домой, а милиционер из дому звонил отцу на работу, чтобы он немедленно приехал, а потом сидел на кухне и ждал, когда он приедет…
А началось с ерунды. Я немного опоздал, и, когда попросил разрешения войти, Евглена (первый урок был зоология) против ожидания ничего не сказала и только молча кивнула – проходи. Ребята посмотрели на меня, но как обычно, как будто ничего и не случилось, и я даже порадовался. Только Веснушка пялила на меня глаза восторженно, а Наташа низко опустила голову над партой. Я шел по проходу на свое место и вдруг услыхал громкий Валечкин шепот:
– Как Чайльд Гарольд – угрюмый, томный…
Я молча сел на свое место, и сразу же Евглена вызвала меня. Эту чертову лягушку я ответил так, что Евглена удивленно на меня посмотрела и поставила пятерку. Она что-то хотела сказать еще, но, видно, передумала, и правильно сделала. Я шел на место и опять услышал, как Валечка довольно громко сказал:
– Несмотря на тяжелые переживания, он вел себя как герой.
– Дурак! – громко сказала Ольга. – Дурак и сволочь!
Кныш – он сидел сзади – дал Валечке по затылку. Евглена сделала вид, что ничего не заметила. Я промолчал, а когда прозвенел звонок, сказал Валечке, чтобы он остался в классе. Валечка пожал плечами. Все вышли, и он тоже пошел к выходу. Я загородил ему дорогу.
– Подожди, – сказал я.
– Пожалуйста, – сказал он и опять пожал плечами.
Около нас остановился Гришка.
– Иди, Гриша, – сказал я.
– Ладно, – сказал он. – Только…
Я кивнул. Гриша вышел, и мы остались с Валечкой одни.
– Слушай, ты, – сказал я, – меня не очень-то задевают твои шуточки, я знаю за тобой дела и почище, например…
– Например? – спросил Валечка.
– Например, то письмо, которое ты написал Капитанской дочке.
Валечка свистнул.
– Во-первых, – сказал он, – ты ничего не можешь доказать, а во-вторых, не понимаю, почему это ты так защищаешь эту… эту… Но, но! Ты руками не размахивай…
– Продолжай, – сказал я спокойно, хотя мне очень хотелось тут же дать ему по улыбающейся харе.
– Продолжу. Вчера вечером я опять видел ее с физиком, – сказал он, и я окончательно понял, что письмо – действительно его рук дело.
– Ну и что? – спросил я.
– А то, что нечего тебе ее защищать.
И тогда я дал ему по морде. Честно говоря, мне не очень улыбалось бить его. Хотелось, но не улыбалось, – я знал, что этот подлец сумеет выкрутиться и во всем окажусь виноватым я. Ведь не могу же я сказать учителям, за что я бил его, и все решат, что именно за то, что он надо мной издевался в классе, а это совсем, как считают наши педагоги и кое-кто из ребят – Наташа, например, не повод, чтобы устраивать драки, да еще в школе. И все-таки я ударил его, не очень сильно, но ударил, и он схватился за щеку. Морда у него перекосилась, но он не заплакал и даже не попробовал дать мне сдачи. Он только заскочил за учительский стол и оттуда вдруг начал мне улыбаться. Мне надо было повернуться и уйти, может быть, на этом дело я кончилось бы, но уж очень разозлила меня его улыбка.
– Чего лыбишься? – спросил я по-пантюхиному.
Валечка заулыбался еще шире.
– А я ведь знаю, – сказал он, – почему ты за нее заступаешься…
Я думал, что он скажет – потому что сам, дескать… влюблен, но он сказал совсем другое… Совсем другое. Он сказал, что я заступаюсь за Капитанскую дочку, потому что у меня мать такая же… шлюха, как Капитанская дочка. Вот что он сказал. До меня не сразу дошло, я подумал, что ослышался. Мне даже стало стыдно за него, я даже пожалел его, понимаете – пожалел. Вот думаю, черт возьми, какой обидчивый, ударил-то ведь я его не сильно, а он так обиделся и расстроился, что возьми и брякни такое… ни с чем несообразное.
– Что ты, Валька? – спросил я. – Совсем сдурел? Что тебе всюду мерещится?..
– Мерещится? – сказал Валечка. – Мерещится? Весь дом знает, что твоя мамаша с артистом сбежала и вас бросила, а он будто и не знает ничего. Дурак ты, идеалист. Все они, бабы, такие, а ты – драться.
Он сказал это довольно спокойно, и поэтому я сразу подумал, что это правда. А дальше я уже плохо помню, что было. Сквозь туман какой-то. Помню только, что я бил его кулаками, а когда он упал, бил его ногами, и он стонал, и плакал, а потом перестал стонать, а я все бил и бил, пока меня не вытащили в коридор и кругом были какие-то лица и кто-то что-то кричал, а меня тащили по коридору и втащили в какую-то комнату, кажется, в учительскую, и бросили на диван, и опять кто-то кричал, и все мне что-то говорили, а Капитанская дочка стояла у окна бледная-бледная, потом я почувствовал, что у меня по спине течет что-то холодное и лицо и волосы все мокрые, – это, наверно, меня облили водой, а потом мне дали что-то выпить, от чего у меня остался вкус мяты во рту, и помню, как директор долго разговаривал с милиционером, который почему-то здесь оказался, и милиционер повел меня на улицу, а на улице стояла «Скорая помощь» и какая-то женщина кричала: «Бандит, бандит!» – и плакала, а в «Скорую помощь» всовывали носилки, и на них кто-то лежал, а милиционер крепко держал меня за руку, и мы пришли с ним домой, и он начал звонить бате, чтобы тот как можно скорее приехал, и батя приехал и разговаривал с милиционером, а со мной разговаривать не стал, а дал мне какую-то таблетку и уложил на диван, и я уснул, а когда проснулся, ужасно болела голова, а батя сидел у меня в ногах и сосал пустую трубку.
Он сидел согнувшись, и руки его лежали на коленях, большие и усталые. Я посмотрел на него и сразу вспомнил, что сказал мне вчера Валечка. Что я бил его – это я вспомнил потом, а вначале вспомнил, что он сказал мне, и мысли у меня заскакали в разные стороны. Это не может быть правдой, подумал я, но тут же подумал, что нет – это правда, и что же тогда нам делать, если это правда? И все мои собственные дела, и беды, и переживания показались мне такой ерундой по сравнению с тем, что случилось. Я почти и не вспомнил о них – так, промелькнули где-то далеко-далеко и сразу исчезли, а в голове все время вертелось: «Почему, почему, почему?..» И как мы будем теперь жить?
– Проснулся? – спросил батя. Он спросил это спокойно, но я знал, чего стоило ему это спокойствие. Он встал, сунул трубку в карман и сказал: – Ну и здоров ты спать. Вставай, прими душ – и будем завтракать. Хотя, пожалуй, обедать – три часа.
Сутки, целые сутки спал, подумал я. Три часа, а батя не на работе, хотя сегодня не выходной. Значит, все очень серьезно, так серьезно, что я, наверно, себе и не представляю.
За завтраком или за обедом – уж не знаю – мы молчали, и у меня внутри все дрожало, и кусок не лез в горло, и мысли скакали, и скакали какие-то разорванные и запутанные. Потом, не сговариваясь, мы пошли в его комнату, и он, как всегда, сел за свой стол, а я подошел к окну.
– Ну, рассказывай, – сказал он, и у меня от отчаяния перехватило горло. Что я ему мог рассказать?! Еще вчера я злился на него за то, что он скрывает от меня что-то, и хотел сказать ему «пару ласковых слов». А какие «ласковые» слова я ему скажу сегодня, какие? Повторить, что мне сказал Валечка? А если это неправда, то какое я имею право хоть на минуточку думать, что это правда? А если это действительно правда, то как, ну как я могу ему сказать об этом? Даже если он знает (а если это правда, он, конечно, знает), то все равно, как я, его сын, могу сказать ему о его жене и моей матери такое, что не укладывается в голове, никак, никак, никак не укладывается в голове, но от всего этого так щемит в груди, что больно дышать.