Что творится под этой крышей
Шрифт:
«Где ты был все мои бесполезные семнадцать лет? Как ты мог так опоздать? Ты представляешь, сколько тебе теперь придётся компенсировать прямо сейчас?»
Мне казалось, я смогу делать это вечно, а потом умру, как та обезьянка из эксперимента, которая заполучила кнопку удовольствия и нажимала на неё непрерывно весь остаток своей маленькой впечатляющей жизни. Но у организма были свои пределы, в какой-то момент я поняла, что сил больше нет, вообще ни на что, я просто упаду прямо сейчас, хотя уже и не помню, где я. Зато очень хорошо понимаю,
Я вдыхала его запах и чувствовала его дыхание на коже, когда он касался губами моего виска и шептал на ухо что-то о том, что я творю. Я ничего не творила, я пошевелиться не могла и понятия не имела, где мои руки и вообще всё, зато очень хорошо понимала, где его руки — на моей совершенно голой спине и в моих распущенных волосах, которые он прочёсывал пальцами от макушки до шеи, сильно, но всё равно недостаточно сильно, была бы я кошкой, я бы ему показала, как надо. Но я не была. Я лежала безвольной тряпкой у него на груди, утыкаясь лицом в его шею и испытывая огромное желание её укусить, не больно, но долго. Сил не было даже на это.
Через время у меня перестало шуметь в ушах, я только тогда поняла, что до этого шумело и я ничего не слышала. Теперь звуки вернулись, я слышала шум железной дороги где-то далеко, голоса и шаги за воротами, постепенно приходя в себя и понимая, что мы сидим на улице у меня под окнами.
«Вообще не интимная обстановка.»
— Автобусы уже не ходят, — медленно сказала я, он тихо рассмеялся, опять растревожив мои ощущения в тех местах, которые были к его губам ближе всего, погладил мою спину и сказал:
— Что же теперь делать?
— Можешь поспать у меня на чердаке, там удобно. Утром я тебя провожу на остановку.
Я так осторожно произносила слово «можешь», как будто оно внезапно взбрыкнёт и превратится в слово «можем», я бы не сильно удивилась. И не особенно сопротивлялась.
Внутри были руины, я за этот короткий вечер отказалась от такого бешеного количества того, в чём была уверена без малейших сомнений, что из этого можно было город построить. Раньше можно было, а теперь это всё валялось осколками где-то невообразимо далеко внизу, а я стояла посреди огромности мира и осознавала, как много в этом мире того, о чём я понятия не имею, и не пойму никогда, пока не попробую.
Я раньше осуждала тех, кто целуется на улице, или когда девушки сидят у своих парней на коленях, или постоянно держатся за руки, трогают друг друга, делают всякие личные вещи в общественных местах. Мне казалось, они это делают специально, потому что хотят повыделываться тем, что у них есть отношения, и тем, насколько близкие эти отношения, как богатые выделываются дорогими вещами и яркой одеждой, так люди в отношениях просто стремились привлечь внимание и ощутить свою крутость, так мне казалось. Я была уверена, что приличные люди ведут себя так, что по ним не поймёшь даже, что они встречаются, а все свои интимные дела они делают дома, за закрытыми дверями и шторами, потому что это ничьё дело, только их двоих.
Мне казалось, что в секс люди лезут из любопытства, из желания поскорее стать взрослыми, что-то кому-то доказать,
«А вот так. Хочется и можно.»
— Маша, не спи, — прошептал мне на ухо мой сбывшийся парень, опять заставив передёрнуть плечами от мурашек, он это заметил и тихо рассмеялся, опять защекотав дыханием ухо и усилив мурашки ещё раз. Провёл по моей спине кончиками пальцев, как будто убеждаясь, что мурашки там качественные, опять стал смеяться, тихо спросил: — Замёрзла? Куртку дать? У меня две.
Я тоже начала смеяться, понемногу приходя в себя и понимая, что на улице действительно холодно, осторожно встала на ноги и потянула Честера за собой:
— Пойдём, покажу тебе чердак. Это моя гордость, я там всё сама делала.
— Окей. Никогда не спал на чердаке, — он взял с лавки свою куртку, набросил мне на плечи и обнял, опять потянувшись к моему уху, я его спрятала — было щекотно.
Мы обошли дом, шатаясь и запинаясь как пьяные, я показала ему деревянную лестницу, которая на ладан дышала последние лет пять, и этим была прекрасна, потому что мама её боялась. Честер не испугался. Мы поднялись наверх, я с трудом открыла дверь, которой практически никогда не пользовалась, она дико скрипела из-за этого, мы вошли и я включила свет, внимательно глядя на парня. Он обалдел именно настолько, насколько я хотела.
— Ого! Ты это всё сама сделала?
— Да, за восемь лет. Ну, мне мама чуть-чуть помогала, подбирать цвета и покупать материалы, но сюда она не лазит, она лестницы боится, тут я всё сама строила. Красить девочки помогали, и шатёр мы втроём натягивали, а так, большую часть я сама.
— Круто. — Он стоял посреди всего этого самодельного великолепия, осматриваясь как в музее, а я смотрела на него, потому что наконец-то могла это делать и не пылать от шока, как будто у моих чертей всё топливо выгорело ещё внизу.
«Он офигенный, именно такой, как во сне. Как это возможно? Санька точно ведьма. Наколдовала, а мне теперь жить с этим.
Восхитительная перспектива.»
Честер указал на шатёр и спросил:
— А что там?
— А там ты будешь спать, — я подошла и театральным жестом откинула разрез шатра, как занавес, гордо объявляя: — Я зову это «гнездо», там очень удобно.
— Обалдеть, — он подошёл и заглянул внутрь, я дотянулась и включила гирлянду наверху, а свет снаружи выключила, получился Новый Год, обычно я летом этого не делала, но сегодня решила хвастаться по полной программе.