Что я любил
Шрифт:
К тому времени мы с Эрикой прожили вместе уже пять лет. Наш брак мне казался диалогом длиною в жизнь. Мы действительно много разговаривали, и я особенно любил, когда Эрика по вечерам рассказывала мне что-нибудь о Мэте или о своей работе. Усталость удивительным образом смягчала ее голос, слова порой мешались с зевками и вздохами облегчения оттого, что трудный день позади.
Как-то ночью, когда Мэт уже давно уснул, мы лежали в постели и все не могли наговориться. Эрика положила голову мне на грудь, а я рассказывал ей, как движется моя статья по маньеризму у Понтормо. Она начиналась с развернутого определения термина "искажение", поскольку это понятие было ключевым. Рука Эрики скользнула по моему животу и ниже, и ее пальцы словно заблудились в волосах на лобке.
— Знаешь, Лео, чем больше я понимаю, какой ты умный, тем больше я тебя хочу.
Я
Из Мэта получился прозрачный задумчивый мальчик с огромными карими глазами. Он почти не разговаривал, просто ходил по квартире в обнимку с плюшевым львом, которого звали Ле, и что-то пел тоненьким голоском, без ритма и мелодии. Он уже все понимал. Мы с Эрикой по очереди читали ему перед сном, а он замирал в своей большой новой кровати, сосредоточенно глядя в потолок, словно там, наверху, ему показывали то, что он слушал. Иногда он просыпался среди ночи, но никогда не будил нас. Мы просто слышали, как он ходит по детской и что-то лепечет, разговаривая с игрушками, машинками, кубиками на только им ведомом языке. Как все нормальные двухгодовалые дети, он мог носиться как бешеный, плакать навзрыд, требовать от нас чего-то, а потом приходить в отчаяние, если мы отказывались подчиняться. Но я чувствовал внутри этого малыша дух бунтаря и отшельника. Там, в глубине, словно выстраивалось просторное святилище, где протекала главная часть его жизни и куда остальным хода не было.
Вайолет вновь объявилась в 1981 году. Я в тот день оказался неподалеку от Бауэри. Стояло лето, а значит, долой студенческие работы, долой студентов, долой заседания кафедры с бесконечными распрями коллег. Опьяненный духом свободы, я купил себе сосиску в итальянской лавочке на Гранд — стрит и решил завалиться к Биллу. Я шел по Хестер-стрит и вдруг на углу у китайской киношки увидел их вдвоем. Хотя Вайолет стояла ко мне спиной и волосы у нее были острижены, я тут же узнал ее. Она крепко обхватила Билла за пояс и спрятала голову у него на груди. Он обеими руками приподнял ее лицо и поцеловал. Вайолет встала на цыпочки, потянулась к нему и на какое-то мгновение потеряла равновесие, так что Билл почти поймал ее и, смеясь, прижался губами к ее лбу. Я стоял как вкопанный на противоположной стороне улицы, но эти двое не замечали никого вокруг. Вайолет в последний раз поцеловала Билла, в последний раз обняла его и помчалась вниз по улице. Я смотрел ей вслед. Она бежала хорошо, по-мальчишески, но скоро устала, и бег сменился ходьбой вприпрыжку. Она оглянулась только раз, чтобы помахать Биллу рукой. Он провожал ее глазами. Вайолет свернула за угол, я перешел улицу и направился к Биллу. Он радостно кивнул мне и, когда я подошел, спросил:
— Ты видел?
— Я просто вышел из магазина и…
— Да ладно, все нормально.
— Значит, она вернулась.
— Она уже давно вернулась, — отозвался Билл, обнимая меня за плечи. — Ну, что мы тут стоим, пойдем в мастерскую.
Когда Билл заговорил со мной о Вайолет, его лицо озарилось тем огнем спокойной внутренней сосредоточенности, который я так хорошо помнил по первым месяцам нашего знакомства.
— Это все не сегодня началось, а давно, еще когда она мне просто позировала. Тогда между нами ничего не было, я имею в виду, у нас не было романа, но чувство-то никуда не денешь. Знаешь, какой я тогда осторожный был!
Он покрутил головой.
— Понимал, что достаточно одного прикосновения, и я погиб. Потом она взяла и уехала. А я все время о ней думал. Сперва надеялся, что само пройдет, что это, знаешь, зов плоти. Вот, думал, увижу ее и все кончится. Когда она месяц назад позвонила, у меня в глубине души было желание встретиться единственно ради того, чтобы сказать себе: "Значит, по этой девице ты страдал столько лет? Ну ты и болван". А потом она вошла, и… Я ее увидел, и все. В ту же секунду. У нее тело как…
Он замялся.
— Она вся отдается, вся, без остатка. Знаешь, Лео, со мной такого никогда не было. Даже близко.
Когда я спросил, в курсе ли Люсиль, Билл отрицательно покачал головой:
— Я пока не могу ей сказать. И не потому, что я ей нужен. Ей-то я не нужен. Но Марк…
Он опять мучительно подыскивал слова.
— Когда есть ребенок, все настолько непросто. У него и без того не жизнь, а сплошная путаница.
Разговор зашел о детях. Марк уже неплохо говорил,
— Слушай, мне тут Вайолет привезла одну книгу, хотел тебе показать, — спохватился Билл.
Автором книги оказался француз по имени Жорж Диди-Юберман. Билла в первую очередь заинтересовали фотографии. Все снимки были сделаны в парижской лечебнице Сальпетриер, где знаменитый врач-невролог Жан — Мартен Шарко в середине девятнадцатого века наблюдал пациенток, страдающих истерией, и даже ставил на них опыты. Билл объяснил, что некоторых женщин перед фотографированием Шарко вводил в гипнотический транс. Я перелистывал страницы книги. У одних пациенток тела были вывернуты, как у цирковых гимнасток, исполняющих номер "женщина-змея". Другие бессмысленно глядели в камеру, вытянув вперед руки, проткнутые насквозь булавками, каждая толщиной с вязальную спицу. Третьи застыли на коленях, не то в молитве, не то в обреченном уповании на Господа.
Снимок на обложке отчетливее других врезался мне в память. Молодая красивая брюнетка лежала на кровати, прикрытая простыней. Тело ее выгнулось в сторону, изо рта вываливался язык. Он казался неестественно толстым и длинным, от чего поза девушки становилась уж совсем непристойной. На миг мне почудилось, что в глазах ее пляшут злые искры. Фотограф тщательно вылепил светом округлости грудей и плеч, проступавшие под простыней. Я смотрел на снимок, не в силах понять, какие чувства поднимаются в моей душе.
— Ее звали Августина, — пояснил Билл. — Вайолет ею особенно заинтересовалась. Ее без конца фотографировали, прямо истерический секс-символ какой-то. У нее, по-моему, еще дальтонизм был. Кстати, это отмечалось у многих пациенток. Они способны были различать цвета только под гипнозом. Нет, каково, а? Королева истерии на заре фотографии видит мир черно-белым! Скажи, класс!
Вайолет было тогда всего двадцать семь, и она, забыв про все на свете, лихорадочно писала свою диссертацию о давно ушедших в мир иной несчастных, которых недуг заставлял биться в припадках, принимать непристойные позы, мучиться галлюцинациями, страдать от паралича конечностей, нестерпимого зуда и стигматов. Вайолет называла их не иначе как "бедненькие мои истерички". Она любовно звала их по именам, словно они виделись во время вчерашнего обхода, словно речь шла если не о друзьях, то уж по крайней мере о добрых знакомых. В отличие от многих интеллектуалов, Вайолет не ведала грани между умственным началом и физическим. Ее мысли, казалось, пронизывали все ее существо, превращая мышление в чувственный акт. Во всяком ее движении сквозили тепло и истома, неспешное упоение собственным телом. Каждую минуту жизни Вайолет стремилась устроиться поуютнее. Она сворачивалась клубочком в кресле, усаживалась так, чтобы рукам, плечам и шее было хорошо, укладывала ногу на ногу или свободно свешивала ее с края дивана. Она часто вздыхала, глубоко, полной грудью, прикусывала нижнюю губу, когда думала о чем-то. Иногда в процессе разговора мягко поглаживала себя по руке, а когда слушала, легонько трогала пальцем губы. Часто во время наших бесед Вайолет вдруг бережно дотрагивалась до моей руки. К Эрике она испытывала безудержную нежность, то гладила ее по голове, то мягко обнимала за плечи.
По сравнению с Люсиль мою жену можно было назвать раскованной и открытой. Но рядом с Вайолет она выглядела замкнутой и даже настороженной, не знаю, что тому виной, нервы или какая-то зажатость. Тем не менее Эрика и Вайолет понравились друг другу раз и навсегда. Искусительница Вайолет завораживала мою жену рассказами о женском бунтарстве — всеми этими историями про девиц и дам, совершавших дерзкие побеги от докторов в лечебницах, от мужей, отцов или хозяев. Они остригали косы и выдавали себя за мужчин. Они перелезали через стены, выпрыгивали из окон, скакали по крышам. Они пробирались на борт корабля и выходили в открытое море. Но еще больше Эрике нравились истории с зоологическим уклоном. С расширенными от восторга глазами она слушала об эпидемии мяуканья в одной французской монастырской школе, где каждый день, в один и тот же час, все воспитанницы становились на четвереньки и принимались мяукать по нескольку часов кряду, пока всю округу не начинало лихорадить от шума. А был еще случай в 1855 году, когда все жительницы французского городка Жослен как по команде заливались лаем, и ничто не могло их остановить.