Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий
Шрифт:
Из лагеря для перемещенных лиц можно было свободно выходить в город и бесплатно пользоваться городским транспортом. Желание Леви общаться с большим миром было таким же ненасытным, как голод. В Котовицах он встретил ксендза, говорившего только по-польски, но Леви перешел на «школьную латынь», и разговор завязался, ксендз даже начал переводить его окружающим. На вопрос Леви, каким образом он в польском пересказе превратился из итальянского еврея в политзаключенного, ксендз вежливо ответил, что так оно лучше звучит. В другой раз Леви с приятелем зашли в лавочку, сказали, что они итальянцы, на что хозяйка попросила их не врать, она-де знает, что итальянцы светлоглазыми не бывают, но когда Леви добавил, что их освободили из Аушвица, она поставила перед ними кружки, налила пива – про лагерь смерти она знала.
Однажды, вернувшись в лагерь, Леви застал необычайную картину: огромная толпа «перемещенных лиц» окружила гору порожних бочек, с вершины которой, размахивая револьвером,
Это долгое кружение по «окраине цивилизации», скрашенное пикарескной изобретательностью итальянцев, давало возможность увидеть начало послевоенной «передышки» у победителей. На привокзальной площади в Жмеринке «перемещенные» набрели на дюжину бесконвойных немецких военнопленных, попросту брошенных на произвол судьбы и молящих по-русски «хлеба… хлеба». На другой желенодорожной станции Леви видел, как подходили скотские без крыш вагоны с возвращенными «остенками», «бедными женщинами, завербовавшимися от оккупационного голода на лагерные работы в Германии». Ни звука не раздавалось из этих вагонов, а если находились отважившиеся приподнять голову и выглянуть, в их сторону летели плевки и ругательства «встречавшей Родины». На стенах бывших солдатских казарм, где теперь размещали итальянцев, сохранились довоенные фрески: «Сталин с Молотовым встречают утро Родины», кличи военных лет: «Смерть фашистским захватчикам!», «Вперед на Запад!», но все «материальное» – электропроводка, водосточные трубы, краны, замки – все было демонтировано немцами и вывезено в Германию. Многие месяцы наблюдали итальянцы, как возвращались из Европы демобилизованные советские воины: первые – в вагонах и на крышах скорых и пассажирских поездов, следующие – в товарных составах и открытых платформах любой пригодности, за ними стали появляться угнанные из Польши, Чехословакии, Германии городские автобусы и частные автомобили, потом всадники на конях и лошадях всех мастей, и, наконец, потянулись бесконечные толпы пеших. Эти шли разувшись, с перекинутыми через плечо сапогами, и «в глазах у них застыла такая же, как у нас, усталость и такое же тревожное ожидание встречи с домом, до которого неизвестно как еще далеко».
Порог родительского дома Леви перешагнул 19 октября 1945 года. Почти тридцать лет спустя он вновь посетил Советский Союз, уже как представитель химического завода, поставлявшего резину на строящийся автомобильный завод в Тольятти. В письме Чарльзу Конру (с которым находился в инфекционном бараке в последние десять дней Освенцима) Леви с удивлением заметил: «Как ни странно, но многие черты, которые я подметил у русских времен “передышки” и посчитал особенностями исторического момента, на самом деле крепко укоренившиеся: их неразбериха, их безразличное отношение ко времени, их буйство, сменяющееся неожиданным смирением… За внешним послереволюционным фасадом остается вечная Россия, которую ни царь, ни Сталин не сумели подавить и которая, должно быть, коренится в самой земле, ужасающих расстояниях, жестоком климате и далекой истории». Когда же друзья его спрашивали, почему в СССР не переводят книги «Человек ли это?» и «Передышка», отвечал: «Им хватает своих – Солженицына и Гроссмана».
Сборник рассказов «Периодическая система», который сам писатель называл «микроисторией», – это своеобразный триптих о «началах», формировавших Примо Леви в детстве и юности, о «среднем» периоде его жизни, завершившемся лагерем, и о «возвращении» в жизнь. В этом сборнике Леви впервые признается в равной любви к литературе и химии и вводит последнюю в лабораторию художественного творчества, где названия химических элементов служат не только заглавиями рассказов, но являются и частью их смысловой структуры. Так, первый рассказ о своих еврейских предках, пришедших в Италию в конце XV века из Испании и пустивших на новой земле глубокие корни, но за пять последующих веков не поддавшихся ассимиляции, Леви назвал «Аргон». Аргон – это редкий и благородный газ, только в свободном виде присутствующий в природе. И то, что среди его предков со всеми их достоинствами и недостатками, немало было свободных и благородных, вызывает у Леви гордое чувство «принадлежности».
В другом рассказе, размышляя о чистых и нечистых веществах, Примо Леви сравнивает свойства металла цинка и рода человеческого, и эта аналогия дает ему возможность представить фашистские разглагольствования о расовой «чистоте» и вреде всех «нечистых» в другом ракурсе. «Чистый» цинк не находит практического применения и, только становясь
Предпоследний в сборнике рассказ «Ванадий» о том, как сразу после войны Примо Леви работал на совместном итало-немецком предприятии, производящем шины. Однажды, получив из Германии письмо, касавшееся технического вопроса о добавлении металла ванадия в резину, из которой формуют шины, Леви вычислил, что оно должно быть написано тем самым Мюллером, что заведовал химической лабораторией в Освенциме. Навел справки: все сходилось. Тогда Примо Леви отправил д-ру Мюллеру письмо вместе с немецким изданием книги «Человек ли это?» и получил от д-ра Мюллера короткий ответ: да, он тот самый д-р Мюллер, и, конечно, он помнит лабораторию, рад, что Леви выжил, хотел бы знать, что случилось с двумя другими заключенными, работавшими в лаборатории, а кроме того, он и сам написал воспоминания о том времени и хотел бы при встрече показать их Леви.
Леви в ответ задал д-ру Мюллеру несколько вопросов: что думает д-р Мюллер о его книге, знал ли д-р Мюллер тогда о газовых камерах, уничтожавших в день десять тысяч жизней всего в семи километрах от «резиновой» лаборатории, и не пришлет ли д-р Мюллер ему копию своих воспоминаний. Д-р Мюллер просьбу выполнил. Записи его не показались Леви ни враньем, ни покаянием: в студенческие годы Мюллер, как и большинство, стал энтузиастом нового режима, вступил в партию; во время войны призван в армию рядовым, зачислен в корпус противовоздушной обороны, в 1944 году послан на работу в шинную лабораторию Шкопау в Галле, где, в частности, обучил группу украинских девушек, а в ноябре того же года вместе с обученными им украинками переведен на службу в Освенцим, об ужасах которого он тогда не знал; после капитуляции Германии он недолго находился в плену у американцев в тех же самых освенцимских бараках, а в июне 1945 года был освобожден и вернулся домой. О книге же Примо Леви он написал, что она по-христиански преисполнена любовью и несокрушимой верой в человека. Д-р Мюллер просил Леви о личной встрече – в Италии или Германии. Леви медлил с ответом. Д-р Мюллер позвонил ему, и, застигнутый врасплох, Леви согласился встретиться. Восемь дней спустя он получил от фрау Мюллер извещение о преждевременной кончине д-ра Мюллера.
Сборник эссе «Утонувшие и спасенные» (1986) Леви считал своей главной книгой. Он вынашивал ее сорок послевоенных лет, и она оказалась своего рода двойником его первой книги «Человек ли это?», повзрослевшим, возмужавшим, менее склонным к рефлексии, чаще отвечающим на вопросы, чем задающим их, но снова и снова анализирующим лагерь во всех его зонах. «Утонувшими», или дословно «ушедшими на дно»,? этим заимствованным из «Божественной комедии» словом называет Примо Леви погибших в лагере. Только они могли бы рассказать всю голую правду о нацистском лагере, потому что у них не было (или не стало) никаких «привилегий». Но их нет, и рассказывать приходится «спасенным», то есть тем, кто попал в «серую зону» «привилегий» или «везений»; свои «везения» Леви перечислил в начале первой книги «Человек ли это?». В языке Примо Леви нет уничижительного словца, адекватного русскому «придурки», он терпеливо и настойчиво разъясняет, что прямолинейные оценки («утонувший»? хороший, а «спасенный»? плохой) в лагере не работают. Но вся жизнь «спасенных» омрачена чувством вины перед мертвыми и стыдом перед живыми: за то, что остались живы, за то, что были свидетелями нечеловеческого бытия, за то, что помнят все, что было, и от этого чувства вины и стыда одни «спасенные» выбирают молчание, другие гласность, а часто, непропорционально часто и молчальники, и рассказчики кончают жизнь самоубийством.
Вспоминая и реконструируя Lager? это исчадие зла, Леви тверд в своем отношении к сеятелям зла: я не прощаю («Я не склонен прощать… я никогда не прощал наших врагов тех дней и никогда не сумею простить их имитаторов… потому что не знаю, каким человеческим поступком можно загладить преступление»), не мщу («Отвечать насилием на насилие никогда меня не привлекало»), я хочу справедливого суда («Я верю в разум, в обмен мыслями, в дискуссию как высший инструмент прогресса… я выбираю правосудие»). Обращаясь к немцам, пережившим войну, Леви говорит: «Чтобы судить, я хочу понять вас». Он цитирует и комментирует письма, которыми в разные годы обменивался с немцами. В 1959 году, узнав о готовящемся в Германии издании книги «Человек ли это?», Примо Леви написал, как сам признавался, «оскорбительное» письмо издателю, требуя ни слова не менять в тексте, каждую главу присылать ему на проверку и выполнять все его замечания. В ответ он получил первую главу в прекрасном переводе и письмо от переводчика на безупречном итальянском. Переводчик оказался сверстником Леви, он учился в Италии, специализировался на исследовании творчества Гольдони.